– А что Коровин там делает? Это они его пригласили?
На что немедленно получил ответ – как раз от другого таинственного голоса!
– Я четвертый. Это секретарь губернаторский его пригласил, товарищ первый. Их губернаторский толмач с радикулитом лежит, а толмачиха в отпуске, уехала в Сочи.
– Каз-зел! – сказал Овсянников неизвестно про кого, мы подозреваем, что про Ивана нашего Сергеича. – Сам козел и пустил козла в огород… У этих же есть своя переводчица… Ладно, добро, – довольно непоследовательно заключил полковник и приказал: – Работаем пристально.
Овсянников выключил рацию и припарковался метров за сто от таверны, внимательно разглядывая гостей. Под его ладонью, вроде бы случайно прикрывающей глаза, сам собою оказался маленький, похожий на театральный, но на самом деле двенадцатисильный бинокль. Так полковник просидел недолго, минут десять, составляя для самого себя первое впечатление и словесные портреты действующих лиц. Еще он, разумеется, проконтролировал наличие в нужных местах собственных сотрудников – все оказалось в порядке, а сотрудники для себя отметили, что шеф лично контролирует происходящее. Еще полковника интересовало, присутствуют ли на встрече журналисты. Таковых, к его удовольствию, не оказалось, и он уехал раньше, чем все вдруг поднялись и отправились на кладбище. О кладбищенском вояже губернатора и его гостей Овсянников, вновь включивший рацию, конечно же, немедленно был извещен, а мы уж не станем вас утомлять прямой, если так можно выразиться в нашем случае, речью нескольких таинственных глухово-колпаковских голосов, рассказывающих о событиях. Через некоторое время всем этим голосам предстояло произнести: «Бурят», что в нашей правдивой истории гораздо важнее. Но и о кладбище тоже мы вам еще расскажем, дорогие мои. Не сомневайтесь.
Да, так, значит, начальник Управления проехал по улице Тухачевского, еще не зная, что вечером именно отсюда таинственные голоса вновь начнут вещать, завернул за угол дома, в котором как раз и помещался «Глухой колпак» и тихонько вновь припарковался – теперь в обычном дворе недалеко от мусорных баков, вылез, пикнул сигнализацией, вошел в грязный подъезд, поднялся пешком на третий этаж, открыл своим ключом простую деревянную дверь, вошел в неизвестную покамест нам квартиру – то ли конспиративную квартиру Глухово-Колпаковского УФСБ, то ли просто в обычную городскую квартиру – вошел, значит, прикрыл дверь, повернул ключ в замке, сам, добродушнейшее улыбаясь, повернулся от двери и тут же оказался в объятьях совершенно голой молодой и красивой женщины. Это как раз и был агент Пирожков. Вот что нам совершенно точно известно. А почему у красотки-сексотки такое, мы извиняемся, агентурное имя, это вы, дорогие мои, скоро сами догадаетесь. Как видите, агент Пирожков – женщина. И более того: нам известно и то, кто эта женщина. Мы вас, дорогие мои, долго разводить не станем, а сразу скажем, что повисла на Овсянникове сама заведующая производством закрытой губернаторской столовой Ирина Иванова-Петрова, в настоящее время, то есть, во время всех изображаемых нами событий, – единственная постоянная из всех нынешних губернаторских любовниц, отвечающая в губернаторском офисе, в частности, и за изготовление пирожков с самою разнообразной начинкой. Хобби у Ирины такое было – пирожки.
Завтра же в число постоянных любовниц Голубовича войдет, ворвется переводчица Хелен, но это будет завтра.
… Однако упоминание о завтрашнем дне позволяет нам немедленно к нему перейти, ко дню, когда Ванечке нашему позвонили в его авто, стоящее на «пупке», и Ванечка, выслушав один из таинственных глухово-колпаковских голосов, изменился в лице. Но прежде мы должны еще пару слов сказать о дне вчерашнем, о дне появления английских гостей в маленьком русском городке, и не столько о самом том несчастном дне, сколько о благостном и благодатном его завершении.
Дело в том, дорогие мои, что все основные персонажи – и старые, и новые, с такой любовью изображаемые в нашей правдивой истории, еще не предполагая, в какие переплеты попадут, этот первый день закончили примерно одинаково – решительно ни о чем не беспокоясь, в постели с любезными им женщинами. Ну, бывает же! Голубович, как вы уже знаете, оприходовал переводчицу Хелен, упертый краевед Коровин лишил, уж признаемся, лишил невинности Пэт Маккорнейл, чего сам господин Маккорнейл сделать, значит, не удосужился, капитан Ежов, сдавший все-таки дежурство по Отделу, а вместе с дежурством – пистолет «макаров» с кобурою в оружейную комнату сдавший и передавший красную повязку на левый рукав заступающему дежурному, капитан Ежов, все это, значит, наконец-то сдавший и получивший указание – несмотря на положенные ему после дежурства полсуток отпуска – выдвинуться в город, немедленно в город и выдвинулся – тоже в неприметном штатском прикиде – и воспитательницу Наташу чрезвычайно жестко отодрал, правда, тут с девичьей невинностью все оказалось, как вы понимаете, дорогие мои, уже решено до него – Hаташин сын мирно посапывал в кроватке, но не каждый же раз такое несчастье, как невинность, случается, уж извините нас. Маккорнейл и его инженеры спали непробудно в гостинице каждый в одиночестве в своем номере, а вот сотрудник Денис и голубовичевский секретарь Максим, уже успевшие подружиться, в два смычка очень успешно сыграли с Катериной из «Грозы», потерявшей, как известно, возлюбленного и бросившейся в Волгу рядом с блюдом осетрины. А полковник Овсянников, весь день руководивший дневной операцией дистанционно, и доклад о сдаче и принятии дежурства тоже принявший дистанционно, незримо для подчиненных, полковник, находясь под воздействием проглоченной еще в своем кабинете таблетки, обработал гражданку Иванову-Петрову тоже весьма качественно, никак не хуже Ваньки нашего, о чем ему Иванова-Петрова с удовольствием и доложила.
– Даже лучше, – добавила она, несколько тут преувеличивая, но полковник, прекрасно видя женское лукавство, оценкою его трудов все равно остался доволен, будучи осведомлен о выдающихся сексуальных способностях губернатора. Сейчас он, позвонив домой и сказавши, что задерживается на работе, спал в обнимку с Ириною, тихонько посапывая, как ребенок. Умилитесь этой прекрасной картине, дорогие мои. А готовность номер два Овсянников, разумеется, на всякий случай не отменил – лишь позвонил жене и сообщил, что в Управлении много работы.
И только тракторист Валентин Борисов не смог нынешним вечером употребить Машку. Такая вот беда.
Весь день Борисов бессмысленно колесил по округе, и даже мимо Борисовой письки проезжал, и его видели все на письке присутствовавшие и смогли насладиться провозимым мимо них ароматом – видели, но не придали сему никакого значения. И напрасно. Борисов проезжал мимо как провозвестник будущих событий, так что прицеп с говном явился неким символом, не увиденным и не понятым нашими героями. Жаль, что тут можно сказать.
Борисов весь день катался, проветривался, но, к сожалению, так и не протрезвел. Куда едет он, ему самому известно не было. Правда, в двух случаях отключенный мозг сработал автоматически: сначала Борисов заехал на совхозную нефтебазу залить соляры, причем ни на какие вопросы там, на нефтебазе, он не отвечал, а только протянул кому-то талон на пятьдесят литров и поставил дрожащей рукой закорючку в поднесенном ему журнале заправки, а потом отправился в соседнюю с Кутье-Борисово деревню Вербиловку, получившую название свое в незапямятные времена из-за неистощимых – еще при князе Борисе Глебовиче – зарослей вербы, которую перед Вербным воскресеньем ломала вся округа, а верба все не кончалась и не кончалась, а только гуще росла; да-с, заехал, значит, Борисов в Вербиловку, но отнюдь не за вербой. Подъехав к известному ему и не только ему вербиловскому дому, Борисов, не выключив двигатель, зашел в дом и вскоре вышел аж с четырьмя бутылками коричневой жидкости со стружками, как две капли – чуть мы не написали «воды» – как две капли низкосортного нефильтрованного самогона похожими на ту бутыль, что допил он утром. Производство, судя по серийности продукции, налажено было отменно. Придерживаясь правдивости нашего повествования, вынуждены мы сообщить, что тут, в Вербиловке, Борисов уже был должен целых триста рублей, а теперь остался должен уже семьсот. И сказано ему было, что более в долг отпускать ему не станут. Отчего Валентин, хоть и находился в полном отупении, на несколько мгновений погрузился в глубокую печаль. И действительно, печально это, дорогие мои, быть должным. Вот мы, например, никому не должны. И нам никто не должен, потому что мы в долг никому никогда ничего не даем. Но это так, кстати, это в сторону.
