И еще, кстати вам тут сказать, дорогие мои. Нынешние владельцы New Babylon оказались почему-то россиянами. Это нам доподлинно известно. Именно они вдруг решили в честь основательницы дела Елизаветы Маккорнейл, чей ХIХ века портрет в соблазнительном, открывающем взгляду решительно все прелести неглиже выставлен был в общем зале, именно они решили переименовать New Babylon в Сheerful Elizabeth
[99] – это, значит, pr-ход такой был задуман. Ну, владельцы-россияне, как часто случается с россиянами за всяческими рубежами, просто забыли или не успели осознать, где находятся. А находились они вместе со всеми своими замечательными шлюхами в королевстве Виндзорской динасии, прежде, до Первой мировой войны, называвшейся Саксен-Кобург-Готской, являющейся одной из ветвей Эрнестинской линии от древней саксонской династии Веттингов. И совершенно случайно в тот год правила королевством, пусть и номинально, тезка миссис Маккорнейл. Потому переименование, состоявшись, на следующий же день закончилось, как и, к сожалению, бытование всего бизнеса. Ну, это мы так, в сторону, да-с, в сторону. Вернемся в XIX век.
Главное, что слова князя Глеба о близняшах-подкидышах Красин никак не мог сейчас пропустить в сознание. Он попытался подумать об услышанном и – не смог. Почему подкидыши? Считалось и известно было не только Красину, но всей Глухово-Колпаковской губернии, что супруга Бориса Глебовича княгиня Анна Ивановна Кушакова-Телепневская, умерла в восемнадцать лет, умерла родами Кати, умерла за границею, в швейцарском Цюрихе, где князь с нею и вступил в законный брак, и где и похоронил. Ни о каких Kатиных родственниках с материнской стороны Красин не слышал. Да и при характере князя Бориса Глебовича ни о каких родственниках речи бы не зашло. Князь привечал в имении только тех, кого сам пожелал приветить. Так что Красин взял и просто выбросил эти слова князя Глеба из головы. Да и места у него в голове, если честно вам сказать, дорогие мои, сейчас не оставалось – все свободные в голове номера заняла мысль о спасении Кати. Кати! Кати! Кати!
Выбросил из головы и – навечно. Не вспомнил и не вспоминал никогда. Так вот началось Божье наказание. На всю свою жизнь забыл. А иначе, мы полагаем, у него просто бы мозги закипели.
Теперь Красин все смотрел на мертвого старика, лежащего у него в гостиной, и даже несколько раз слегка руками разводил недоуменно, словно бы ожидая разъяснений от покойника. И тут одно лишь слово с запозданием расслышал он – «дворник». Нужды нет, что произнесла слово альфредка, слово казалось правильным, оно будто смоляным факелом осветило Красину затемнившееся было сознание. Дворник пусть сбегает в похоронное бюро, помещавшееся, Красин знал, в полyверсте отсюда, а также вызовет полицейского урядника и сходит к доктору Бортякову за медицинским заключением – по короткому размышлению Красин решил, что так вот сейчас необходимо поступить.
Красин прокашлялся, закрыл князя Глеба пледом с головою и подошел к окну.
За шторами висел шум. Красин выглянул, отодвинув штору, – под окнами двигалась бесконечная и бесформенная толпа, мелькали непокрытые головы, картузы фабричных, студенческие, солдатские шапки, и редкие – но все же были и они – котелки и платки на бабах. Река разномастных головных уборов текла мимо Красина, на миг показалось – под ними нет самих людей, только картузы, котелки, платки и шапки, начавши жить собственною жизнью, обрели теперь некую общую цель, побудившую их всех двигаться сейчас в согласном единонаправленном потоке; сверху, конечно, нельзя было рассмотреть лиц под шапками. Красин несколько мгновений неподвижно глядел вниз – пока со вздохом не придвинул обратно шторку.
Третьего дня – неужели только третьего дня?! – такие же толпы шли встречать Александра Ивановича, а нынче что? Что нынче? Он, Иван Сергеевич Красин, товарищ члена, ни о каких народных сегодня шествиях осведомлен не был.
Кривая Kатина улыбка почему-то исказила красинскую физиономию, и улыбка эта привела его, наконец, в чувство. Красин привычным жестом потрогал бородку. Решил – дворник, значит – дворник.
Быстро вышел на лестничную клетку – в туалетную комнату, там, все продолжая ухмыляться и брызгая себе на ноги, наскоро оправился, в единый миг переоделся – без жилета, воротничков и галстуха, лишь натянул прямо на рубашку сюртук и на голые ноги полосатые брюки, выскочил во двор и побежал к дворницкой, слушая отдаленный, слово бы звук ледохода на Неве, гул двигающейся толпы.
– Никифор! – приплясывая над ступеньками подвала, позвал Красин дворника – тщетно. – Никифор!..
Он спустился по лесенке вниз; вот теперь запоздалая нервная дрожь била Красина, словно ему зябко стало без жилета августовским днем. Спустился вниз, под самую дверь, заколотил в суриком крашеную облупившуюся сосновую доску под табличкою «ДВОРНИКЪ»; незапертая дверь подалась, запахло смрадом. Красин вошел.
Дворницкая оказалась пуста. С некоторым удивлением Красин, стоя посреди маленькой низкой комнатки, оглядывался по стенам. И тотчас же где-то вовне Красина – не то здесь, в дворницкой, не то на улице, не то, напротив, не вовне, а в нем самом – в ушах, потому что кровь, несомненно, прилила сейчас к голове, не то рядом возник поющий на одной ноте звук, словно бы тонкая струна, не переставая, звучала:
– Тиииииииммммммммммммммммммм!
И, значит, крайне неприятный, резкий и сладкий запах, никак не вязавшийся с виденным сейчас, послышался вместе с пением струны. Зловоние, а не запах.
Слушая пенье струны и ощущая зловоние, Красин сделал еще пару шагов и остановился. Здесь, в дворницкой, наблюдался совершеннейший порядок – будто бы не дворник Никифор, бывший матрос флотского экипажа, а скромная барышня, чуть ли не институтка жила в дворницкой красинского дома. Честная и опрятная бедность вместе с ужасным запахом просто била в нос, как и вся обстановка дворницкого жилища – чистыми, явно недавно мытыми половицами, низким шкафом в углу с положенною поверху кружевной салфеткой, маленьким черным комодом у стены, аккуратнейшее, без единой складочки застеленной кроватью с горкою подушек на ней, круглым столом со скатертью в шотландскую клетку и стульями с высокими, будто бы у трона, прямыми, забранными коленкором спинками. И тут Красин вздрогнул, увидевши, наконец; сразу бы должен был заметить. Вздрогнул; только что он удивлялся поющему звуку, а должен был сразу заметить, что, если бы не сказать – кто производит этот звук.
Посреди стола прямо на клеенке лежал револьвер. Несомненно, именно оружие, и на взгляд ощутимо тяжелое и холодное, но живое, недвижимо рождало звук. Ответная тонкая струна тут же запела в сердце Красина.
Это был только что, почти одновременно с винтовкою, введенный в русской армии американский «смит-вессон», а не «кольт», как у Харитона Борисова. Харитоновский «кольт», как вы сами понимаете, дорогие мои, теперь находился у Красина в бюро. Открывая бюро при альфредке, Красин наш весьма неосторожно, как выяснится очень скоро, весьма неосторожно дал увидеть «кольт» зашедшей попрощаться барышне, но сейчас, когда выбежал к дворнику, «кольт», разумеется, и не подумал захватить с собой. И вот оно вновь – оружие.
