Но самое главное другое.
Вы, дорогие мои, по всему вероятию, представляете себе мост… путепровод… виадук как нечто незыблемое, установленное на незыблемых же опорах. Отнюдь! Мы не станем вам рассказывать про мосты, скажем, Цезаря, Александра Великого или даже Менеса, самого первого, как вам прекрасно известно, фараона Египта. Все они – то есть, мосты, а не поименованные нами государственные мужи, все мосты в различных вариациях представляли собою жерди, аккуратно уложенные на выдолбленные лодки. А уж по жердям, иногда падая с них или между ними, проходила и легкая, и тяжелая пехота, и легкая, и тяжелая конница, и колесницы, и – чуть мы не написали «легкие» – боевые слоны. Так что поставленные вплотную друг к другу деревянные барки на якорях, называемые плашкоутами, покрытые тесанными бревнами, а те, в свою очередь, как ребра кожею – грубо струганными досками, барки эти – тоже мост, принципиально ничем не отличающийся от мостов Менеса в конце третьего тысячелетия до нашей эры.
Красин с инженером Рёбрингом был хорошо знаком письменно, поскольку много с ним переписывался и, между прочим, уже после всех описанных нами событий к сооружению Бруклинского моста имел самое непосредственное отношение.
А пока Красин вышел из дворницкой; позади него неотступно следовали Морозов и Храпунов. Во дворе перед дворницкой никого, разумеется, не оказалось, словно мощное шествие людей по Невскому всосало, вобрало в себя решительно все население Санкт-Петербурга, кроме этих троих.
Красин не отметил даже вранья Морозова, что на улице, дескать, находятся его люди. Раздавлен был Иван Сергеевич, раздавлен и опустошен впервые в жизни, но одновременно и полон надежд, потому что Катю!.. Катю! Катю!.. обещали ему вернуть живой и невредимой! Так что некоторая шизофрения начиналась в несчастной красинской голове. Впервые в жизни, надо вам признаться, дорогие мои, впервые в жизни Красин столь непосредственный контакт имел с подонками в обличье людей и тем более впервые стал принужден вступить с такими личностями в переговоры и, сверх того, пойти на соглашние. Знал бы он, что ни одному слову их верить не следует, наше правдивое повествование в очередной раз пошло бы, возможно, по другому пути. Но что было, то и было, мы, опять-таки, врать не станем.
– Немедля же и едемте, Иван Сергеевич, – сказал за спиною Красина Морозов, – к ночи доедем. Тут у меня за углом экипаж. А в нем и фонари, и лопаты – все припасёно… Найдете заветное место в темноте-то, милый человек?.. Где прикопано-то?
– Найду.
– Ну, дык все одно – фонари у меня. Да-с! Припасёно!
– А?.. – Красин оглянулся на приоткрытую дверь дворницкой, неопределенно показал на нее рукой, желая сказать, что надобно из дворницкой вынести труп Харитона Борисова, оказавшегося заурядным полицейским филером, да и Никифора-дворника отыскать и объяснить ему произошедшее, потом показал рукою на свои окна, за которыми по-прежнему лежал на диване мертвый князь Глеб Кушаков-Телепневский, которого необходимо было с честью похоронить – показал, значит, рукою, желая все это сейчас думаемое сказать, но – не сказал, словно бы на несколько мгновений лишился языка.
– Пустое, Иван Сергеевич. – Исправник отлично понял Красина. – Не волнуйтеся по пустякам. Само собою складётся, ей-Богу.
Храпунов крякнул, выхаркнул перед собою плевок и засмеялся.
– Без тела князя Глеба Глебовича я не поеду, – сухо сказал Красин, вновь обретший речь. – Что хотите делайте. Надобно похоронить по-людски и непременно в фамильном некрополе. Это вам не ваша собачка служивая.
Теперь крякнул Морозов и выхаркнул плевок смачнее храпуновского.
– Ладно, милый человек… Будь по-вашему… Не удумайте только еще какого дела. – Морозов вновь стал раздражен. – Помните об княжне своей… Ежели что – не сомневайтеся, Иван Сергеич… Сразу… Помните…
– Я помню.
Через двадцать минут из красинского подъезда вышли Красин в дорожном плаще и в островерхой гарибальдийской шляпе, в которой он и в самом деле напоминал могильщика, Храпунов, не изменивший облачения своего, и Морозов, который был теперь в красинском путейском сюртуке, никак не желающем сходиться у исправника на животе и потому расстегнутoм и показывающем белую нижнюю рубаху. Вместо форменных штанов на исправнике оказались синие на помочах китайские шаровары, в которых Красин в гимнастическом зале Вольфа Пфиценмайера когда-то баловался с гирями. Ну, про красинские гири мы вам уж говорили, дорогие мои. В свободные для Красина шаровары ляжки морозовские туго, но вошли, а концы шаровар Морозов подвернул. Красин нес на руках, прижимая к себе, длинный, большой, но, по всему вероятию, не очень тяжелый сверток, обернутый в два пледа и в несколько крестов перетянутый жгутом, и потому напоминающий египетскую мумию, а Морозов тащил завязанную в узел скатерть. Со стороны понять нельзя было, а мы вам можем сказать, что в узле обретались жандармские Морозова форма, портупея и шапка с орлом. Про ношу Красина понятно. А Храпунов нес под мышкой аккуратно сложенный хороший сермяжный мешок; уж не знаем, где он нашел мешок у Красина, может, прачка оставила.
Все трое один за другим, как гуси, повернули за угол и скрылись. И немедленно: – Иван Сергеич! – запоздалый прозвучал зов.
Из противоположной арки выскочил господин в пенсне, с бородою лопатой, в цилиндре, во фраке, с тростью, которую держал он как топор, словно бы в добрую сечу с лютым ворогом собрался сейчас. Трудно было бы узнать, когда мы вам не подсказали бы, дорогие мои, в галопирующем штатском господине полковника Сельдереева. Впрочем, красное его лицо осталось точно таким же узнаваемым, как и в день явления в Императорской России Александра Хермана с пристными своими – поэтом Облаковым и самою мадам Облаковой-Окурковой.
– Иван Сергеевич! – еще раз прокричал Сельдереев и вслед за нашей троицей забежал за угол.
Там, за углом, прошедши буквально шагов десять, идущий впереди Морозов с удивительной для его комплекции легкостью юркнул в узкую арку. Хмурый Красин, прижимающий к себе свой сверток, свернул за ним. Сельдереев наткнулся на поворачивающего в арку Храпунова и отлетел от него, как от столба, но не упал, устоял на ногах.
– Иван Сергеевич! Иван Сергеевич!
– Que voulez-vous, monsieur?
[108] – пробасил Храпунов.
Сельдереев пробовал обойти Храпунова справа, слева – тщетно, тот каждый раз заступал дорогу.
– Donner le feu!
[109] – завопил Сельдереев.
В этот момент из арки, клацая подковами, показалась лошадь. В пролетке, которую мы с вами, дорогие мои, еще недавно видели в Кутье-Борисове, сидел один Красин, сверток лежал у него в ногах. Вожжи, утвердясь на облучке, держал сам Морозов. Кучер теперь отсутствовал. Храпунов, молча сопя, полез в накренившуюся пролетку. Сельдереев бросился к Красину.
– Иван Сергеевич! – заголосил Сельдереев. – Чрезвычайное происшествие! Чрезвычайное! Надо срочно, немедленно найти руководителя «Фабричного союза». Мы отказались от сотрудничества с этой организацией…
