– А как Бог даст, Альфред Карлович, – с усмешкою проговорил Храпунов.
Серафим махнул рукою себе по коленям, теперь прямо на персидский ковер стряхивая упавший сигарный пепел.
– Надолго это? – с прежней тревогою спросил немец.
– Ну, если сразу не кончится, – все усмехался Храпунов, – если сразу нас не прихлопнут, то надолго.
– А коли прихлопнут?
Храпунов комически развел руками, словно говоря: «Знал бы куда упасть, соломки бы подстелил». В наступившей тишине неожиданно громко прозвонили куранты: – Дон-динь-динь… И потом десять раз: – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!.. – Донн!..
– Je pense que, – с тою же тревогой озабоченно произнес Визе, оглянувшись на куранты, словно прежде никогда не видел и не слышал их у себя в доме, – Je pense, commencer par Nazarev. Il a un travail et surtout
[147].
Храпунов, не ответив, отвернул полу сюртука, открыл за нею жилетку с висящею золотой цепочкой, вытянул Breguet и прозвонил им, будто не доверяя немецкому часовому звону.
– Dix heures… Désolé, camarades d’attente
[148].
Он, крякнув, поднялся из кресел, и Визе поднялся со своего стула тоже, сунул руку во внутренний карман и нечто, не совсем видимое в полумраке гостиной, вложил в руку Храпунова. Это нечто, очень похожее на пачечку нарезанных цветных бумажек, Храпунов тут же устроил у себя во внутреннем же кармане. Гость и хозяин со взаимным поклоном попрощались рукопожатием. Визе позвонил в колокольчик, вошла миловидная горничная в сером переднике и наколке.
– Conduite de monsieur Khrapunoff
[149].
Горничная быстро присела в книксене.
От двери Храпунов обернулся, поискал пронзительными своими серыми глазами тоже серые, но более светлые глаза нерусского.
– Значит, с Назарьева, говорите?
– Да.
Храпунов усмехнулся, обвел взглядом стены – так кредитор осматривает выставленный на торги дом просрочившего должника, – остановил выжигающий стены взгляд свой на одной из картин. Там изображался страдартный итальянский пейзаж, такие «Виды вблизи Сорренто» пачками продавали макаронники приезжающим из России: залив, невысокие горы на втором плане, а на первом – небрежно выписанные лодки, лежащие на берегу, и пара рыбачков в красных гаррибальдийских рубахах возле них. Hа картине тоже стоял закат, низкое солнце склонялось к горам, протяжные пуская по земле тени. На соседней картине Мария с младенцем ехала на осле в Египет, идущий впереди Иосиф говорил с попутчиком – молодым мужчиной в зеленом хитоне, еще трое попутчиков – наезжена, нахожена была дорога из Вифлеема – трое попутчиков шли сразу за ослом, не зная, что глупая скотина Святое везет Семейство, спасая Сына Человеческого от Иродового избиения, из-за поросших кедрами и кипарисами гор воспарял Вещий Ангел, он указывал идущим путь, счастливый путь избавления и жизни. И на этой картине тоже несомненно уже наступил вечер.
Храпунов еще раз усмехнулся, нахлобучил картуз и вышел вон.
На улице оказалось совершенно темно. Щедрая «гавана» все тлела во рту Храпунова, из тьмы казалось, что огонек пылает нестерпимо жарко, словно бы в паровозной топке. И жарко на улице было, позднее лето после июльских гроз наконец-то взяло свое, Храпунов расстегнул сюртук. Уже висела ночная тишина, чуткая на мельчайший звук; сверху, из далеких домов при фабрике, доносилась пьяная песня; там, где утром шла колонна, теперь – по звуку разве определить в темноте – шагом двигались пустые дровни, копыта ломовика цокали по булыжнику, телега погромыхивала, еле различимое эхо рождая в темных улицах. И неслышно рядом с Серафимом возникла еще одна черная фигура, словно не в сапогах по земле, а, как вещий ангел на картине, босиком по облакам приблизилась. В сгущающейся тьме можно еще было разглядеть, что фигура эта махом сдернула с головы картуз.
– Готовы, траханные в рот? – спросил фигуру Храпунов, затягиваясь гаваной.
– Зашибись, Серафим Кузьмич, мать твою. Второй час, на хрен, в кустах муму трахаем. Уроем, на хрен, драной письки делов! – был тихий, но страстный ответ. – Трудовое, на хрен, дело, оно так-от, твою мать!
Храпунов оглянулся на только что оставленный им дом. Над крыльцом родившегося в России немца тускло горели шары-фонари, придавая мордам каменных львов особенно страшное выражение; демонами преисподней выглядывали сейчас изваяния. Ни одного жандарма теперь не осталось перед крыльцом – успокоенный Васильевский остров мирно отходил ко сну, нечего было и опасаться в такой поздний час, тем более что в доме, конечно, кроме семьи предпринимателя – так по мнению полиции – не могли не находиться люди.
– Пьет, мать его, нашу кровь, на хрен, – с сердцем сказал Храпунов.
– Так как, мать его, будет, Серафим Кузьмич? – озабоченно, словно только что – Визе, спросила на это фигура.
– На, брат, твою мать, засмоли, на хрен, буржуйского табаку, траханная сила, – Храпунов теперь не стал разводить руками, но, видимо, еще ничего не решивши или просто выжидая, когда проедут дровни, протянул пылающую гавану, и фигура, благоговейно приняв пахучую травяную сосиску, только что торчавшую во рту самого Кузьмича, фигура затянулась дымом.
– Каково, на хрен?
– Сладка-а-а…
– То-то, мать твою… Ну, хреначим, на хрен. – Решительно сказал теперь Храпунов. – Там, окромя самого немца и девок его, никого сейчас ни хрена нету, мать его! Чисто, на хрен! Хреначим!
Тут же фигура затоптала сигару и пропала от Храпунова прочь, чтобы в кустах между дорогой и домом чудесным образом размножиться – уже восемь черных теней в темноте прошмыгнули, как крысы, к дому Визе. По двое встали под три окна на первом этаже, а двое с ломиком завозились под дверью, сразу же от двери раздался сухой деревянный треск, за ним – короткий тихий свист, по которому из трех окон со звоном вылетели стекла. Храпунов, под нос матерясь, присел на корточки, во тьме захлопал ладошкою по земле, нащупывая растоптанную сигару, нашел, повертел в руке и снова бросил; отряхнул одну об другую руки, поднялся, несколько времени постоял, потом, не торопясь, вошел в дом, из которого вышел десять минут назад.
Мужчины, кроме хозяина, действительно, в доме отсутствовали. Кто ж знал, что ныне Серафим Кузьмич Храпунов – после произошедшего днем побоища и десятков погибших – запросто останется в городе? Выяснилось это только недавно, когда и дворник, и садовник ради Христова воскресенья уже на счастье свое отправились в церковь и потом по гостям, и кучер давно был отпущен – у всех домашних служащих Визе вдруг нашлись неотложные дела в городе, и господа не предполагали, разумеется, сегодня никуда выезжать, да к вечеру на всем Васильевском острове после взрыва народного гнева и вычистки набережной от мокрых трупов благолепное спокойствие разлилось по округе. Обычно всегда после взрывов рано или поздно устанавливается тишина. Это неизбежно, дорогие мои. Кто ж, значит, предполагал, что Храпунову на ночь глядя войдет в голову желание вновь свершать революционные деяния?
