<…>
Понедельник, 14 августа (2 августа) 1876 года
Вчера в час уехали из Москвы, которая полна оживления и расцвечена флагами по случаю прибытия королей Греции и Дании.
Этьен положительно бесил меня всю поездку. Вообразите, что вы мечтаете о великом князе и читаете о Клеопатре и Марке Антонии, а вас то и дело прерывают репликами вроде следующих: «Ты не проголодалась? Не продрогла? Вот жареный цыпленок, вот огурцы! А может быть, съешь грушу? Не закрыть ли окно? Что ты будешь есть, когда приедем? Я дал телеграмму, чтобы тебе приготовили ванну, королева ты наша, специально для тебя выписал мраморную ванну и весь дом подготовил, чтобы принять ваше величество».
Несомненно добр, но невыносимо надоедлив. <…>
Воскресенье, 20 августа (8 августа) 1876 года
<…> На родине мне хорошо: все знают меня или моих родных; в положении моем никакой двусмысленности, чувствую себя и дышу свободно. Но жить здесь я не хотела бы, нет, нет!
Сегодня утром в шесть приезжаем в Полтаву. На вокзале никого.
Еду в гостиницу, пишу письмо, намеренно резкое:
«Приехала в Полтаву, но не нашла даже экипажа. Приезжайте немедленно, жду вас к полудню. Правду сказать, меня принимают не слишком любезно.
Мария Башкирцева».
Едва отправила письмо, как в комнату ворвался отец, и я с благородной томностью бросилась к нему в объятия. Первым делом он поспешил меня оглядеть и явно остался доволен моей внешностью.
– Какая ты высокая! Право, не ожидал! И красавица – да-да, ей-богу, очень мила.
– Так-то вы меня встречаете? Даже кареты не прислали! Вы получили мое письмо?
– Нет, зато получил телеграмму и сразу помчался. Я надеялся поспеть к поезду, вот – весь в пыли. Для скорости я скакал на тройке молодого Эристова
[60].
– А я написала вам недурное письмецо.
– В том же роде, что телеграмма?
– Пожалуй.
– Ну что ж, прекрасно!
– Такой я человек: привыкла, чтобы за мною ухаживали.
– Я сам такой, и вдобавок признаться, капризен как черт.
– А я как два черта.
– Привыкла, что все за тобой бегают следом, как собачки!
– Я и хочу, чтобы бегали, иначе со мной нельзя!
– Ну уж, я так не стану!
– Не хотите – как хотите.
– Ну, не надо со мной как с почтенным папашей! Я бонвиван, я молодой человек, пойми!
– Прекрасно, что же лучше.
– Я не один приехал, со мной князь Мишель Эристов и Поль Гарпинченко
[61], твой двоюродный брат.
– Зовите их сюда!
Эристов – законченный хлыщ, маленького роста, занятный, но противный и смехотворный: кланяется низко, утонул в панталонах, которые у него в три раза шире, чем требуется, и в воротничке до ушей.
Второго зовут Паша; фамилия у него слишком трудная. Это крепкий парень богатырского сложения, волосы у него светло-каштановые, он хорошо выбрит и на вид очень русский, бесхитростный, прямой, серьезный, симпатичный, но молчаливый и очень почему-то озабоченный.
Моего появления ждали с огромным любопытством. Отец очарован. Мой рост привел его в восторг; как человеку тщеславному, ему лестно меня демонстрировать.
Мы были готовы, но пришлось подождать слуг и багаж, чтобы кортеж наш выглядел внушительнее. Карета, запряженная четверкой лошадей, коляска и дрожки с откидным верхом, запряженные безумной тройкой коротышки-князя.
Мой родитель удовлетворенно на меня поглядывал и что было сил старался хранить спокойный и даже равнодушный вид.
Это вообще в его характере – скрывать свои истинные чувства.
На полдороге я пересела в дрожки, чтобы лететь, как ветер. Мы проделали десять верст за двадцать пять минут. До Гавронцев оставалось еще две версты, и я снова пересела к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда.
Княгиня Эристова (мачеха Мишеля и сестра отца) встречала нас на крыльце.
– Какова? – произнес отец. – Высокая выросла! И хорошенькая, правда? Какова?
Да, он явно был мною доволен, если позволил себе такое излияние при одной из сестер (но эта сестра очень славная).
Управляющий и другие слуги пришли поздравить меня с благополучным прибытием.
Поместье расположено весьма живописно: холмы, речка, деревья, красивый дом и несколько флигельков. Все строения в превосходном порядке, сад ухожен; между прочим, нынешней зимой дом был почти полностью перестроен и заново обставлен. Здесь живут на широкую ногу, но всячески выпячивают свою простоту и всем видом словно говорят: у нас тут всегда так.
К завтраку, разумеется, шампанское. Подчеркнутый аристократизм и простота, отдающие чопорностью.
Портреты предков, доказательства древности рода, – это мне очень пришлось по душе.
Прекрасная бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. Признаться, не ожидала столько всего здесь обнаружить.
Отец рисуется: дескать, его, несчастного, оставила жена, а он только и мечтал быть ей образцовым мужем.
Большой мамин портрет, написанный в ее отсутствие, всякие знаки сожаления об утраченном счастье и злые выпады против маминых родителей, разрушивших это счастье. Лезет вон из кожи, чтобы внушить мне, что мой приезд ничего не меняет в здешних привычках.
Играли в карты; я тем временем вышивала по канве и время от времени вставляла словцо, которое выслушивалось с любопытством. <…>
Отец – человек сдержанный, дочь тоже. Не будь здесь его сестры-княгини, Мишеля и того, другого, было бы в тысячу раз проще.
Как только я очутилась у себя в комнате, мне вспомнились слова, случайно – или намеренно – произнесенные отцом; воображение мое раздуло эти слова, и вот я забилась в уголок и долго плакала, не двигаясь с места, не смаргивая и не отводя взгляда от цветка на обоях; меня томила тревога, я была раздавлена и погружена в такое отчаяние, что мне все было все равно.
А дело вот в чем. Заговорили об Антонелли, и меня забросали вопросами. Вопреки привычке я отвечала скупо и не слишком распространялась о своем воздыхателе, оставляя простор для догадок и предположений, и тогда отец совершенно безразличным тоном сказал:
– А я слыхал, что Антонелли три месяца назад женился.
И как только я оказалась одна, я, уже ни о чем не рассуждая, вспомнила эти слова, легла на пол и застыла; я чувствовала себя тупой и жалкой.
