Он жалуется, говорит, что вел безумную жизнь, что искал развлечений, но чего-то ему не хватает, и он не чувствует себя счастливым.
– Так в кого же ты влюблен? – спросила я, усмехнувшись в ответ на его вздох.
– А ты хочешь знать?
И тут он до того покраснел, что закрыл лицо руками, чтобы скрыть румянец.
– Хочу, говори!
– В маму.
Голос у него дрожал, и я до того растрогалась, что разразилась смехом, чтобы скрыть свои чувства.
– Я так и знал, что ты не поймешь! – воскликнул он.
– Прости, но романтическая матримониальная страсть – все это так мало на тебя похоже…
– Потому что ты совсем меня не знаешь! Но я клянусь тебе, клянусь, это правда. Перед этим бабушкиным образом, на этом кресте, отцовским благословением клянусь!
Я еще не знала его как следует, а потому поверила.
И он перекрестился перед образом и распятием, висевшими над кроватью.
<…>
– А скажи мне… раз уж мы с тобой заговорили о маме… Она… она питает ко мне отвращение?
– Отвращение? Да с какой стати? Нет, ничуть.
– Бывают же… в жизни… так сказать… непобедимые антипатии.
– Да нет же, нет.
Мы еще долго об этом беседовали, я говорила о маме, как о святой, – она и жила всегда, сколько я ее помню, как святая. А что было много лет назад, когда я была маленькая, – об этом я не знаю и судить не могу.
Было уже поздно, если бы я пошла спать к себе, то я бы еще поела, записала что-нибудь, почитала, так что я рассудила не уходить. Отец принес мне белье из бельевой, чтобы не будить слуг, сам постелил, дал мне свой халат, шаль, чтобы укрыться. <…>
Суббота, 14 октября 1876 года
<…> Получила из Парижа платья, нарядилась и отправилась на прогулку вместе с Полем, благо лошадь Мишеля была здесь. Полтава оказалась интереснее, чем можно было предположить. Из достопримечательностей, во-первых, обнаружилась церковка Петра Великого. Она деревянная, и, чтобы предохранить ее от разрушения, ее поместили в кирпичный футляр: между этим футляром и стенами церкви может свободно пройти человек.
Тут же рядом колонна, воздвигнутая на том месте, где, одержав победу в битве 27 июня 1709 года, император изволил отдыхать, присев на камень. Колонна бронзовая.
Я вошла в старинную деревянную церковь, стала на колени и трижды коснулась лбом пола. Говорят, что если сделать это в церкви, куда приходишь впервые, то, о чем попросишь, сбудется. Я помолилась, чтобы отомстить Антонелли. <…>
Большой полтавский монастырь расположен на вершине второго холма. Полтава построена на двух холмах. Там интересен деревянный иконостас изумительной резьбы.
В этом монастыре похоронен мой предок, отец моего деда. Я поклонилась его могиле. <…>
Вторник, 24 октября 1876 года
У меня не было детства, но дом, где я жила совсем еще маленькой, мне симпатичен, а может быть, даже дорог. Я знаю там всех и вся. Слуги, от мала до велика, состарившиеся на службе у нашей семьи, удивляются, как сильно я выросла. И я наслаждалась бы милыми воспоминаниями, не будь мои мысли отравлены нынешними заботами.
Меня называли «муха», а я не умела выговорить русское «х» и говорила «му́ка». Зловещее совпадение. <…>
Необъятная дедушкина библиотека предлагает огромный выбор любопытных и редких книг. Я отобрала одну, потому что больше мне ее нигде не достать (в сущности, это запретное чтение) и с целью отбить себе охоту к таким книжкам… Как объяснить? Словом, схватила я «Мадемуазель де Мопен» Т. Готье. Ха-ха! – скажете вы, не правда ли? Затолкала ее под матрас и попросила Лелю лечь у меня в комнате, чтобы почитать вместе. Но вместо этого мы до двух проболтали и не успели (к счастью) прочесть ничего, кроме предисловия, а право, любопытно.
Среда, 1 ноября 1876 года
<…> Как только Поль вышел, я осталась одна с этим чистым и прелестным существом по имени Паша. <…>
– Так я вам по-прежнему нравлюсь?
– Ах, Муся, разве я могу с вами об этом говорить?
– Да очень просто! К чему такая сдержанность? Почему вы не хотите быть простым, искренним? Я не стану издеваться; если я смеюсь, тому виной нервы, и ничто иное. Я самое несчастное существо на свете, и никто меня не жалеет.
– Вы несчастны?
– Да, несчастная.
– Ха-ха-ха!
– Дурак.
– Спасибо.
– Значит, я вам больше не нравлюсь?
– Нравитесь.
– Почему?
– Ну, потому… потому… словом, не знаю, не могу понять.
– Если я вам не нравлюсь, можете об этом сказать, вы для этого достаточно искренни, я достаточно равнодушна… Ну, в чем все-таки дело? В носе? В глазах?
– Видно, что вы никогда не любили.
– Почему?
– Потому что когда разбирают черты, что лучше, нос или глаза, глаза или губы… это значит, что любви нет.
– Вы совершенно правы; кто вам сказал?
– Никто. – И он продолжал: – Не знаю, чем вы нравитесь, скажу вам откровенно: всем обликом, манерами, а главное, характером.
– Я добрая?
– Да, во всяком случае, когда не играете комедию, а нельзя же играть все время.
– Опять вы правы… А мое лицо?
– Бывает такая красота… то, что называют классической красотой.
– Да, знаем. Что же дальше?
– Что дальше? Бывает, видишь женщин, тех, что слывут миловидными, но они пройдут – и о них забываешь. А бывают лица… красивые, милые… и после них надолго остается впечатление, остается какое-то приятное, нежное чувство.
– Превосходно… ну и что дальше?
– Как вы допытываетесь!
– Пользуюсь случаем немного узнать, что обо мне думают; не скоро я найду опять человека, с которым могу вот так разговаривать, не рискуя своим добрым именем. <…> А как это на вас нашло? <…> Внезапно или понемногу?
– Понемногу.
– Гм, гм!
– Так лучше, так прочнее. Кого полюбишь в один день, того и разлюбить невелика беда, а…
– Ну, рифмуйте: такая любовь длится всегда!
– Да, всегда. <…>
Мы беседовали еще долго, и я прониклась глубоким уважением к этому человеку, который любит так почтительно и истово и никогда не запятнал своей любви ни единым кощунственным словом или взглядом.
– Вы любите говорить о любви? – спросила я ни с того ни с сего.
– Нет; и говорить о ней просто так – кощунство.
– Но это занятно!
