– Занятно! – возопил он.
– Ах, Паша, жизнь вообще так жестока… Как по-вашему, я когда-нибудь была влюблена?
– Никогда, – отвечал он.
– Почему вы так решили?
– У вас такой характер, что вы можете полюбить только из прихоти… Сегодня человека, завтра платье, послезавтра кошку.
– Я в восторге, если обо мне так думают. А вы, дорогой брат, вы были когда-нибудь влюблены?
– Я вам говорил. <…> Да, я говорил вам, вы знаете.
– Нет, нет, я не это имею в виду, – поспешно возразила я, – а раньше?
– Никогда.
– Странно. Иногда мне кажется, что я обманываюсь на ваш счет и думаю о вас лучше, чем вы заслуживаете. <…>
Поговорили еще о каких-то пустяках, и я поднялась к себе. Да, это человек, но не будем думать, что он совершенство: разочаровываться было бы слишком неприятно. Сейчас он меня забавляет. Он признался мне, что хочет вступить в военную службу.
– Чтобы прославиться, скажу вам откровенно. – Эти слова, вырвавшиеся у него из глубины сердца, наполовину робкие, наполовину дерзкие и правдивые, как сама правда, доставили мне огромную радость. Возможно, я обольщаюсь, но мне кажется, что прежде честолюбие было ему несвойственно. Если не ошибаюсь, мои первые рассуждения о честолюбии произвели на него огромное впечатление, и однажды, когда я разглагольствовала на эту тему, пока писала картину, мальчишка сорвался с места и принялся мерить шагами комнату, бормоча:
– Нужно что-нибудь сделать, нужно что-нибудь сделать! <…>
Четверг, 2 ноября (21 октября) 1876 года
Отец ко мне придирается по каждому поводу. Сто раз хочу послать его к черту и сто раз с невыносимым трудом сдерживаюсь. <…>
Пятница, 3 ноября (22 октября) 1876 года
Душераздирающие письма из Ниццы, здесь все дела запутались, никакого выхода, да еще отец. <…>
Отец непонятным образом переменился, говорит обо мне хуже некуда, придирается. Ах, если бы не… с каким бы удовольствием я его послала к черту!
Со всех сторон такие мучения и раздражения, что я вообще не понимаю того, о чем пишу.
<…>
Суббота, 4 ноября (23 октября) 1876 года
Мне следовало предвидеть, что отец ухватится за любую, самую мелкую возможность, чтобы сквитаться с женой. Я это смутно подозревала, но я верила в милость Божью.
Мама не виновата, с таким человеком нельзя жить. Он внезапно раскрылся. Теперь я могу судить.
А я-то надеялась найти отцовское сердце, опору, защитника! А нашла ядовитого земляного червя, полного злобы к жене, перед которой он с головы до ног виноват. <…>
Вторник, 7 ноября 1876 года
Я разбила зеркало! Смерть или большое несчастье.
Я леденею от этого суеверия, а как погляжу в окно, на сердце становится еще холоднее. Под жемчужно-серым небом все бело. Давно уже я не видывала подобного зрелища. <…>
Четверг, 9 ноября 1876 года
Здешняя жизнь будет мне полезна хотя бы в том отношении, что я познакомлюсь с великолепной литературой моей родины. Но о чем толкуют эти поэты и писатели? О том, что там.
Прежде всего приведем в пример Гоголя, звезду нашей юмористической литературы.
От его описания Рима я плакала навзрыд, чтобы представить это себе, надо прочесть. Завтра будет готов перевод. И те, кто имел счастье видеть Рим, поймут мое волнение.
Ах, когда уже я уеду из этой серой, холодной, сухой даже летом, даже при лунном свете страны? Деревья чахлые, и небо не такое синее, как там… <…>
Пятница, 10 ноября 1876 года
Расскажу про жульничество моего отца; он предложил оплатить мне поездку, но в такой форме, что ничего понять нельзя, я вообще не поняла, что он имеет в виду, а поскольку я отказалась от того, что мне было непонятно, он воскликнул (поскольку я не поняла): «Ах, не хочешь? Ну и не надо!»
Ловкий плут, нет, не ловкий, а просто плут. Со мной опять сыграли шутку, ну что поделаешь! Провела час над переводом Гоголя, но эта живая фотография Рима меня слишком взвинчивает, не могу сосредоточиться. Рим г-жи де Сталь кажется натянутым и чуть ли не слабым.
Перечла написанное… Дневник вызывает у меня отвращение, мне тоскливо, я пала духом…
Рим – ничего больше не могу прибавить.
Застыла на пять минут с пером в руке и не знаю, что сказать, так полно мое сердце. Но близится время, когда я увижу Антонелли. Господи, не допусти меня убить его на месте (и прости мне это фанфаронство).
Увидеть его снова – мне страшно об этом помыслить. И все-таки думаю, что не люблю его, я даже уверена в этом. Но воспоминания, но мое горе, но тревога о будущем, страх получить оскорбление… Как часто я возвращаюсь в дневнике к этому наказанию и как оно мне ненавистно!
Думаете, я хочу умереть? Да вы с ума сошли! Обожаю жизнь, как она есть, и горести, и отчаяние, и слезы, которые посылает мне Бог, я благословляю их, и я счастлива!
В самом деле… я слишком приучила себя к мысли о том, как я несчастна, а теперь, углубившись в себя, запершись в одиночестве, вдали от света и от людей, я говорю себе, что, пожалуй, участь моя не из самых плачевных…
Так зачем плакать? <…>
Среда, 15 ноября 1876 года
В воскресенье вечером я уехала вместе с отцом. <…>
Одна дорога до Вены обошлась мне рублей в пятьсот.
Я заплатила за все сама. <…>
Я в Вене.
Физически путешествие прошло превосходно: я хорошо спала, хорошо ела, не испачкалась. Вот главное, но это возможно только в России, где топят дровами, а в вагонах есть туалетные комнаты.
Отец вел себя вполне сносно; мы играли в карты, потешались над попутчиками. И только сегодня вечером вышла история, вполне в его духе.
Он взял ложу в Опере, но сказал, что поедет со мной, только если я буду в дорожном платье, или вообще не поедет.
– Вы пользуетесь моим положением, – сказала я ему, – но я никому не позволю меня тиранить, слишком большая роскошь! Я не поеду в театр. Спокойной ночи. <…>
Суббота, 18 ноября 1876 года
<…> Сегодня в пять утра въехали в Париж. В «Гранд-отеле» нашли телеграмму от мамы. Сняли номер на втором этаже. Приняла ванну и стала дожидаться маму. Но я в таком состоянии, что мне все безразлично. <…>
Воскресенье, 19 ноября 1876 года
<…> Кажется, родители не слишком топорщатся друг на друга. Отец воображает, что достаточно поцеловать ручку и все всё забудут, так что всячески притворяется любезным. <…>
