Умереть? Какая нелепость, а все же мне кажется, что я скоро умру. Я не могу жить, я как-то неправильно устроена, во мне масса лишнего, а многого недостает, и в характере моем нет стойкости. Будь я богиней, будь вся вселенная к моим услугам, я все равно была бы недовольна. Я уже не такая фантазерка, не такая требовательная, не такая нетерпеливая; иногда, или, пожалуй, даже всегда, в глубине души я бываю рассудительна, бываю спокойна… но я не умею как следует объяснить, что я хочу сказать; говорю вам только, что долго не проживу. Мои планы, мои надежды, рухнувшие утехи моего тщеславия!.. Во всем я обманулась, или это… может быть, это даже хорошо?
Среда, 13 февраля 1878 года
Рисунок у меня не получается, и мне сдается, что со мной случится какое-нибудь несчастье. Как будто я сделала что-то нехорошее и боюсь последствий… или что меня будут ругать… Мне самой себя жалко, но я словно опасаюсь чего-то.
<…>
Знала, что случится что-нибудь… и случилось: большие денежные затруднения, мои маменьки умеют только кричать да твердить бесполезные возражения, одни и те же.
Мама сама, своими руками, доставляет себе огромные огорчения. Я прошу и умоляю ее, я ей приказываю не делать одной-единственной вещи. Не убирать мои вещи, ничего не выкидывать из моей посуды, не наводить порядок в моих комнатах. Так вот, что бы я ни говорила, она опять за свое, с каким-то болезненным упорством! А знали бы вы, как это меня ожесточает, как усиливает во мне нетерпеливость и резкость, и без того чрезмерные!
Думаю, что она меня очень любит, и я тоже очень ее люблю, но стоит нам две минуты побыть вместе, мы раздражаемся друг на друга до слез.
<…>
Короче, когда мы вместе, мы мучаем друг друга, а порознь нам было бы тоскливо.
Ради рисования я хочу отказаться от всего. Надо об этом помнить, в этом моя жизнь.
Только так я завоюю себе независимость, а тогда и случится все, что должно случиться. Точно так же, если я хочу наслаждаться обществом Пополя, лучший способ – это не приглашать его, а, наоборот, не принять его и пойти рисовать; чем больше жертв я принесу, тем быстрее пойдет дело.
<…>
Четверг, 14 февраля 1878 года
<…> Когда мы очутились в трехместном фиакре, где нас сдавило, встряхивало, взбалтывало, а напротив нас – Блан, с мандолиной на коленях, мы стали вопить как оглашенные и кто-то из нас, может быть и я, воскликнул: «А не поехать ли нам к Пополю?»
<…>
Лакей сказал, что хозяин ждет посетителей.
– Доложите о господине Блане.
– Прошу прощения за беспокойство, но тут со мной две юные русские дамы и одна юная англичанка, и они умирают от желания осмотреть вашу квартиру.
– Блан, ко мне должны прийти.
– Они на минутку, не больше.
<…>
Пополь был настороже, так что мы пробыли в этом восхитительном месте пять минут и ушли.
<…>
Пятница, 15 февраля 1878 года
<…>
Завтра не поеду в Оперу. Этим я искуплю вчерашнее. <…>
Рисую как обычно, что не мешает мне испытывать сильнейшее недовольство собой. Недавно сказала об этом Роберу-Флёри, а в субботу, исправляя наши рисунки обнаженной натуры, он спросил:
– Это ваша работа?
– Да, сударь.
– До мастерской вы не рисовали фигур в полный рост?
– Да нет же.
– Вы, по-моему, очень расстраиваетесь?
– Да, сударь.
– По-вашему, вы движетесь слишком медленно?
– Да, слишком!
– Ну так вот, я бы на вашем месте был весьма доволен.
Это было сказано очень весело и благожелательно и стоило любых комплиментов.
Да, но когда же я смогу… писать портреты? Через год… По крайней мере, надеюсь, что так.
<…>
Воскресенье, 24 февраля 1878 года
<…>
Что касается Поля де Кассаньяка, он не пришел и я его больше не приглашу, можете быть уверены, – не приглашу, потому что мне это не нужно. Я уже объясняла почему.
Поеду-ка я… в мастерскую и докажу, что если очень хотеть и если отчаиваться, мучиться и злиться, как я, то добьешься успеха.
А дорога такая длинная! Естественно, теряешь терпение; да, терпения мне недостает, но… я и в двадцать лет буду еще не слишком стара для того, чтобы показываться в свете, а к двадцати годам я уже увижу, осуществимы ли мои надежды.
<…>
Суббота, 2 марта 1878 года
Сегодня утром Робер-Флёри был очень мною доволен.
<…>
Ночью в Опере с Диной, Мари и де Дайенс
[111]. <…>
Никто меня не узнал, особенно те, кто и не знал. <…>
Не жалею об этой ночи, как об итальянских. Я себя не скомпрометировала, и никто меня не узнал – ни Блан, ни д'Андинье. <…>
Понедельник, 4 марта 1878 года
Со вчерашнего дня пропал мой пес. Я еще надеюсь, что он вернется. <…>
Суббота, 16 марта 1878 года
<…> Поехала смотреть выставку к Мирлитонам
[112]. Я в самом деле люблю мое ремесло и счастлива убеждаться в этом все больше.
– Есть какой-то предел, – сказал мне нынче утром Робер-Флёри, – которого вы с некоторых пор не можете переступить, и это нехорошо. При ваших и впрямь недюжинных способностях вы не должны задерживаться на легких вещах, тем более что вам даются куда более трудные.
Я это, черт возьми, сама знаю! Дома надо сделать портрет, а еще Кассаньяк, а потом еще все эти домашние безобразия… Нет, не потерплю больше, чтобы эта возня мне мешала! Она ничем не поможет мне в жизни, а живопись поможет. Если бы он хотя бы смотрел на меня побольше – но так, когда это просто развлечение раз в месяц, дело в самом деле того не стоит. Бывает, что женщину просто любят – и все, а в иных случаях женщина должна сама заставить себя полюбить.
Как она это делает?????
Я подозреваю, что любовь приходит всегда сама, но мы воображаем, что это из-за наших усилий, если женщина старается вызвать к себе эту любовь, хотя мужчина и так уже расположен полюбить и полюбил бы даже без ее стараний. Нет, наверно, все-таки можно самой внушить другому человеку любовь к себе, но девушке это неудобно: ее всегда подозревают в том, что она стремится замуж, и эта мысль отталкивает мужчину, если только он не влюблен как безумный.
