Если Вы хотите жить в Париже, Вам надо выбирать – или Ваши вечно белые наряды, прогулки в карете в одиночку, мастерская, череп, с которым Вы все время играете, хотя к смерти надлежит относиться с уважением, какие-то пожилые дамы с собачками, как те две-три, которых я у Вас видел и которые производят странное впечатление, какие-то молодые люди, которых Вы обращаете в бегство насмешками, дольки засахаренного лимона, бесконечные Ваши воспоминания, балы в Опере, или носите менее броские наряды, усвойте менее оригинальные привычки, чем, например, привычка ездить одной, больше времени проводите дома и меньше в мастерской и предпочтите хорошее французское общество, в которое Вам так легко попасть и занять там первое место.
Попытайтесь держаться скромнее, проявлять больше доброты к преданным друзьям, вроде меня, больше любви к окружающим, например к Вашей матушке.
Боюсь Вашего гнева. Останавливаюсь на этом. На сегодня довольно – покажите мне, что у Вас есть сердце и ум, скажите мне, что Вы видите, как искренне я Вам предан и как справедливо все, что я Вам сказал. И еще одно. Зачем Вы зовете себя мадемуазель де Башкирцефф? В России частицы „де“ нет. Кроме того, она и во Франции не указывает на благородное происхождение.
У некоторых людей эта частица есть, а они плебеи, другие, не имея ее, к простонародью не относятся.
Если в России Ваше имя сопровождает какая-то особая частица, почему бы не сохранить ее без перевода? Говорят: князь Горчакофф, князь Шувалофф. Насколько мне известно, никто не называет их „князь де Горчакофф“ или „князь де Шувалофф“.
Было бы с Вашей стороны оригинально и произвело бы наилучшее впечатление на всех, если бы Вы приняли к сведению мою нотацию и воспользовались добрыми советами!
Я о Вас столь высокого мнения, что почти рассчитываю на это. Впрочем, Вы не можете сомневаться в чувствах, которые я к Вам питаю.
Повергаю их к Вашим стопам с нижайшим почтением.
А. Мюльтедо».
Я ненавижу пожилых дам с собачками и борюсь со своими домашними из-за всего такого, но, когда посторонний позволяет себе их судить, все семейные ссоры побоку: когда на моих близких нападают, я бросаюсь на их защиту, и я всегда буду защищать слабых и нападать на тех, кто сильнее. Я целиком переписала письмо этого господина, вместо того чтобы подколоть его к странице, потому что оригинал я уже отослала на Мон-де-Марсан, не добавив ни слова от себя.
Я г-ну Мюльтедо не невеста, а если бы и была, то сочла бы в высшей степени неуместным все, что он позволяет себе по моему адресу, обнаруживая этим свой мелочный характер, свою ограниченность, заставляющую его мстить мне глупыми оскорблениями за остроумные шутки.
Знаете, что вы можете думать про все, что он смеет ставить мне в упрек, кроме одного: я в самом деле ездила одна в нашей карете? Все ложь. Единственный раз я поехала одна в нашей карете… <…> и встретила этого господина… <…>
Я никогда не подписываюсь «де Башкирцефф», и как раз по тем причинам, которые приводит Мюльтедо.
Что ни говори, он меня принимает всерьез; никогда не думала, что мои глупости и шуточки так сильно его задевают.
Резкости, издевательские замечания – бедняга, я только тебе их и говорила. С другими я держу себя гордо, но вежливо.
<…>
Г-н Мюльтедо отрицает искусство! Он признает для девиц головы Ромула и портреты Шаплена
[127] на выставках. Но я занималась искусством больше, чем полагается. Чрезмерная критика – это своего рода похвала. И он ни на что не имеет права. Я над ним издевалась – то ли еще будет.
Что касается людей, которых мы принимаем… нынче зимой я возьму реванш, но не ради Мюльтедо, а ради всех остальных.
У этого Мюльтедо, несмотря на все его хорошее воспитание, просто совершенно нет такта.
Четверг, 1 августа 1878 года
Перерядилась старухой-немкой, с забавными ужимками, со всякими причудами, и произвела сенсацию, благо завсегдатаев курзала каждое новое лицо приводит в неистовство. Но я допустила оплошку, ничего не заказав лакею; это пробудило подозрения, началась слежка, потом преследование, и тем дело кончилось.
Поверите ли, какая это тоска – насмешить до колик двадцать пять человек, а самой не развеселиться.
<…>
Среда, 7 августа 1878 года
<…>
Господи, дай мне уехать в Рим! <…>
Это не Тит Ливий меня взбудоражил: он, старый мой друг, уже несколько дней у меня в небрежении. <…> Нет, просто мне припомнилась Кампанья, площадь Народа, Пинчо и купол в лучах заходящего солнца… и божественный, прелестный предрассветный сумрак, когда солнце встает и мало-помалу все становится видно… И везде вокруг так пустынно! И какой высокий восторг вызывает воспоминание об этом волшебном, изумительном городе! Наверно, это происходит не со мной одной, наверно, он всем внушает необъяснимые чувства… навеянные каким-то таинственным внушением… словно в нем сочетаются легендарное прошлое и священное настоящее… или… нет, мне недостает слов. Будь я влюблена, хотела бы я привезти любимого в Рим и признаться ему в любви, когда солнце начнет прятаться за божественный купол… Если бы меня постигло ужасное горе, я бы пришла сюда плакать и молиться, устремив на этот купол глаза. Будь я самой счастливой из всех людей, я бы тоже пришла сюда…
Как вспомню, что живу в Париже, – а там все так по-буржуазному пошло… и все-таки после Рима это единственный город на свете, где можно жить! При мысли о том, что в Рим нельзя, тоска и руки опускаются…
<…>
Суббота, 17 августа 1878 года
Еще утром мы были в Содене. Я дала слово, что отобью пятьсот земных поклонов, если застану дедушку в живых. Слово я сдержала. Он не умер, но лучше ему не стало. А между тем… рухнули мои планы лечиться в Эмсе. Ненавижу Париж! Здесь скорее, чем в другом месте, можно обрести счастье, радость, удовлетворение; в Париже возможна полная, осмысленная, блестящая жизнь, я и не думаю этого отрицать. Но чтобы жить так, как я живу, надо любить сам город. Города, как люди, бывают мне симпатичны или антипатичны, и я ничего не могу с собой поделать – Париж мне не нравится.
<…>
Понедельник, 19 августа 1878 года
<…>
У меня чудовищная болезнь. Я противна сама себе. Не в первый раз уже я чувствую к себе ненависть, но от этого не легче.
Когда ненавидишь другого человека, можно его избегать, но ненавидеть себя – вот уж пытка!
<…>
Четверг, 29 августа 1878 года
Не знаю, какое чудо случилось, судьба ли так устроила, что я припозднилась; к девяти часам еще была не одета, и тут пришли и сказали, что дедушке хуже; оделась и побежала узнать, что с ним, потом еще много раз к нему забегала. Мама, тетя и Дина плачут, то тихо, то во весь голос. Жорж разгуливает как ни в чем не бывало; я ничего ему не сказала – в такие ужасные минуты не время читать наставления. В десять пришел священник, и несколько минут спустя все было кончено. <…>
