Ну, я, по обыкновению, предаюсь безумному веселью… Все воскресенье провела в театре. Утром в «Гёте», это было довольно-таки уныло, а вечером в «Опера-комик». <…>
Потом всю ночь мылась, писала, читала, валялась на полу, пила чай. Сейчас четверть шестого; выходит, что в мастерскую поеду рано, вечером буду клевать носом, а на другой день встану пораньше, и дело пойдет. Не думайте, что я обожаю развлечения: я сама у себя вызываю глубокое отвращение и непритворный ужас. Ну, все равно; зато Новый год я встретила оригинально, на полу, вместе с моими собаками…
И весь день работала.
<…>
Вторник, 14 января 1879 года
После бессонной ночи проспала до половины двенадцатого. Сегодня утром все три мэтра – Лефевр, Р[обер]-Флёри и Буланже – подвели итоги конкурса. Я приехала в мастерскую только в час и узнала превосходную новость. На сей раз в соревновании участвовали старшие, и едва я вошла, как услышала:
– Ну, мадемуазель Мари, идите, получайте медаль!
И впрямь – рисунок мой был булавкой прикреплен к стене, и на нем красовалось слово «премия». На сей раз я скорей готова была к тому, что мне камень на голову свалится, чем к такому сюрпризу. <…>
– Это сделано мужской рукой, – сказали про мою работу. – Здесь есть нерв, схвачена природа.
– Говорил я тебе, – заметил Лефевру Робер-Флёри, – что она у нас бойкая девица.
– Вы получили медаль, мадемуазель, – сказал мне Жюлиан, – и это настоящий успех: жюри ничуть не колебалось.
Я распорядилась, чтобы принесли пунш, как принято внизу; мы пригласили Жюлиана. Меня поздравляли: многие ведь воображают, что честолюбие мое утолено и что теперь они от меня избавятся. На позапрошлом конкурсе Вик получила медаль, а теперь она на восьмом месте; но я ее утешаю, повторяя ей вполне справедливые слова Александра Дюма, которые в конечном счете совершенно исчерпывающим образом отражают положение дел: «Дурная пьеса не служит доказательством отсутствия таланта, между тем пьеса хорошая доказывает его наличие». Гений может написать дурную картину, но бездарность не может написать хорошую. <…>
Среда, 29 января 1879 года
Весь день думаю о синем море, о белых парусах, о небе, полном света…
Вернувшись из мастерской, застаю дома Потехина. Этот старый гриб сообщает, что через неделю едет в Рим; в разговоре упоминает Катарбинского, моего учителя, и других… И я млею, представляя себе солнце, древние мраморы в зелени, руины, статуи, церкви. Кампанья! Пустыня – но я эту пустыню люблю. И, благодарение Богу, есть еще люди, которые обожают ее так же, как я. Божественное искусство, разлитое в воздухе; свет, о котором не могу вспомнить без слез ярости, – почему я здесь, а не там. Я знаю тамошних художников!
Есть три сорта людей. Первые любят все это, они художники, они не считают, будто Кампанья – ужасная пустыня, где зимой холодно, а летом невыносимо. Вторые, которые не понимают искусства и не чувствуют красоты, но не смеют в этом признаться, стараются походить на первых. Эти не внушают мне особой неприязни: они сознают свою наготу и желают ее прикрыть. Третьи такие же, как вторые, но не чувствуют своей ущербности. Их я ненавижу, потому что они все хулят и на всех наводят оцепенение. Сами ничего не чувствуют и не понимают, но уверяют, что все это глупости, и при всем честном народе коснеют в своей злобе, гадкие и отвратительные.
А здесь… здесь Париж.
<…>
Пятница, 21 февраля 1879 года
Ну вот я и в Ницце! Захотелось принять воздушную ванну, окунуться в солнечный свет и слушать шум волн. Вы любите море? Я от него без ума, забываю о нем только в Риме… временами.
Мы приехали с Полем… Нас принимали за супружескую чету, что меня крайне задевало. Мы поехали в отель «Парк», потому что наша вилла была сдана, старая наша вилла «Аква-Вива», где мы жили восемь лет назад. Восемь лет!
<…>
Дина, как всегда, вульгарна, и все очень по-мещански… это меня немного подкашивает, но зато ночь стоит прекрасная, удираю и до десяти вечера гуляю одна; брожу по берегу моря и пою под аккомпанемент волн.
Вокруг ни души, и до того хорошо, особенно после Парижа! Ох, Париж!
<…>
Суббота, 22 февраля 1879 года
Какая разница с Парижем! Здесь я просыпаюсь сама, окна всю ночь отворены. Живу в той комнате, где когда-то брала уроки у Бенса. Вижу солнце, как оно понемногу освещает деревья у пруда посреди сада, – все как тогда. В моей маленькой классной комнате те же обои, я их сама выбирала. Теперь ее, наверно, занимает какой-нибудь дикарь-англичанин… Я узнала эту комнатку только по обоям, потому что к ней пристроили коридор, который сбивает меня с толку. <…>
Понедельник, 24 февраля 1879 года
<…> Я счастлива, когда могу гулять одна. Волны неописуемо красивы. Перед концертом Патти я пошла их послушать. Накрапывал дождик, воздух был мягкий и свежий. Насыщенная синева неба и моря радует глаза. Я до того догулялась, что не заметила, что море смыло кусок мостков, и упала в воду, там был метр или два глубины. <…>
Понедельник, 3 марта 1879 года
Уезжала вчера в полдень, погода стояла великолепная, и я чуть не заплакала настоящими слезами, покидая этот прелестный и несравненный край. Из моего окна видны сад, Английский бульвар, парижские щеголи и щеголихи. Из коридора я видела Французскую улицу, с ее ветхими итальянскими домишками, переулочками с такой живописной светотенью. И все-то меня здесь знают! Иду и слышу то и дело: «Это мадемуазель Мари». <…> В свое время я здесь настрадалась из-за людей, а вот улицы и дома я люблю. Что ни говори, а это мои места. Но надо мною тяготеет рок – уезжать отовсюду. Мне теперь хотелось бы уехать из Парижа, в голове у меня сумятица, чувствую себя какой-то потерянной. Ничего больше не жду, ни на что не надеюсь. Я отчаялась, смирилась с судьбой. Все думаю, думаю, ищу выхода и, ничего не находя, испускаю вздохи, от которых делается еще тошнее. Ну а что бы вы делали на моем месте?
Ни проблеска! И потом… это звучит некрасиво и неприятно, но молодость моя прошла – та молодость, когда девушке положено танцевать и веселиться. Мне двадцать лет. С восемнадцати до двадцати – два года. И ужас в том, что каждый вечер я возвращаюсь к этой тетради и каждый вечер никаких перемен, только еще один день прошел. И вот, чтобы удержать слезы, я делаю глубокий вдох, как актрисы, изображающие великое волнение, и все это бессмысленно и сплошная тоска. <…>
Среда, 5 марта 1879 года
<…>
С завтрашнего дня принимаюсь за работу. Даю себе еще год. Этот год буду работать еще усердней, чем прежде. Что толку отчаиваться? Да, но так говорят обычно те, кто уже начал исцеляться, а вот пока отчаяние еще тебя не отпускает… <…> Что ж, мой ангел, отчаяние никакой пользы не принесет, и, раз уж все равно ничего не поделаешь, надо работать. Разочароваться я всегда успею. Раз уж приходится, в надежде на перемену участи, влачить эту жизнь, заполним ее чем-нибудь.
