Сколько себя помню, с трех лет (меня не отнимали от груди до трех с половиной) меня влекло к себе величие. Куклы мои были сплошь короли и королевы; все, что я думала, и все, что говорилось в мамином кругу, было для меня всегда связано с этим неминуемым грядущим величием.
В пять лет я наряжалась в мамины кружева, втыкала в волосы цветок и шла в гостиную танцевать. Я была великая танцовщица Петипа, и весь дом сходился на меня поглядеть. Поль еще ничего собой не представлял, а Дина не могла со мною соперничать, хотя была дочерью общего любимца Жоржа.
Еще одна история: когда Дина появилась на свет, бабушка просто-напросто забрала девочку у матери и навсегда оставила у себя. Это было еще до моего рождения. Мама обожала Дину, и, поскольку ее родную мать это не слишком заботило, Дина осталась с нами. Супруга Жоржа была женщина практичная, очень веселая, как говорят, и, обожая Жоржа, который ее бросил, позволяла себе некоторые развлечения. От Жоржа у нее было еще двое детей. Дочь Леля и мальчик Этьен. Дочь вышла замуж. Сын умер в шестнадцать лет; о его смерти еще будет сказано.
После г-жи Мельниковой моей гувернанткой стала м-ль Софи Должикова, шестнадцати лет от роду, – о Святая Русь! – и другая гувернантка, француженка, мадам Бренн, причесанная по моде времен Реставрации; у нее были светло-голубые глаза, и она всегда грустила, быть может, потому, что ей было пятьдесят лет и она была больна чахоткой. Я очень любила ее, она учила меня рисованию. С ней я нарисовала какую-то церковку. Впрочем, рисовала я часто; когда взрослые садились играть в карты, я пристраивалась рисовать на ломберном столе. М-м Бренн умерла в 1868 году в Крыму. Молоденькая русская гувернантка, к которой в доме относились как к дочери, едва не вышла замуж за молодого человека, которого привел доктор; этот молодой человек славился тем, что у него без конца расстраивались помолвки. На сей раз все как будто шло великолепно, но тут как-то вечером вхожу я к ней в комнату и застаю м-ль Софи горько плачущей в подушку. Сбежался весь дом:
– Что, что случилось?
После долгих слез и рыданий бедняжка наконец пролепетала, что никогда, нет, никогда не сможет!.. И снова слезы! Все принялись ее ласково увещевать.
– Да в чем же дело?
– В том… в том… я не могу привыкнуть, что у него такое лицо!
Жених, сидя в гостиной, все слышал. Через час он сложил свой сундук, обливая его слезами, и отбыл. Это была его семнадцатая расстроившаяся помолвка.
Я так помню этот вопль: «Не могу привыкнуть, что у него такое лицо!» – он исторгся из самого сердца; и я тогда уже очень поняла, как это на самом деле ужасно – выйти замуж за человека, у которого такое лицо, что к нему невозможно привыкнуть.
Все это приводит нас к 1870 году, в Бадене. Объявили войну, и мы удрали в Женеву. Сердце мое было проникнуто горечью и планами мщения. Каждый день перед сном я шепотом читала дополнительную молитву: «Боже, сделай так, чтобы я дружила с Бертой и чтобы у меня были поклонники!» Молитва была первоначально составлена патером – «Аве» и все, что полагается, а потом: «Боже, не дай мне заболеть оспой, сделай так, чтобы я была красивая, чтобы у меня был хороший голос, чтобы я была счастлива в семье и чтобы мама жила долго!»
Я еще была под впечатлением от смерти бабушки, которую очень, очень любила; она часами твердила мне, какая я замечательная, и называла меня самыми ласковыми, самыми дурацкими прозвищами.
Бедная бабушка – если бы у нее никого не было, кроме меня! Но был еще этот скот Жорж, которого она всегда упрямо считала «несчастным ребенком» и завещала его маме, а та решила, что отныне ее долг – повиноваться воле умирающей матери, и принесла в жертву безобразиям этого подонка свою репутацию, жизнь и детей. В нашем доме Жоржа окружали родственной заботой, остальные братья бросали все дела и ради Жоржа летели в почтовой карете за четыреста-пятьсот лье; а сестры ходили ради него то в тюрьму, то в полицейский участок, ели и пили с жандармами, чтобы те помягче обращались с Жоржем… Тьфу!
В Женеве мы поселились в гостинице «Корона» на берегу озера, это было прелестно.
Мне взяли учителя рисования, он приносил мне модели: маленькие шале с окнами, похожими на стволы деревьев и ничего общего не имевшими с настоящими окнами настоящих шале. Я не пожелала их рисовать, потому что не понимала, как могут быть такие окна. Тогда старичок-учитель велел мне просто-напросто изобразить с натуры вид из окна. В это время мы уже переехали из «Короны» в семейный пансион Хуберколлер, и прямо под нашими окнами высился Монблан. Я и нарисовала старательнейшим образом ту часть Женевы и о́зера, которая была мне видна; на том дело и кончилось, не знаю уж почему.
В Бадене мы успели заказать портреты с фотографий, но эти портреты с их натужной красивостью показались мне безобразными и вымученными. Мама встретила знакомого, некоего г-на Башмакова, он приехал устраивать в один известный женевский пансион доктора Хактиуса мальчика по фамилии Щербина. Мальчик был сыном его подруги, на которой он потом и женился, когда она овдовела. Мы встретились в церкви, и любезнейший г-н Башмаков с учтивостью придворного вспоминал маму в юности, в Полтаве, где он был в то время вице-губернатором.
1873
Понедельник, 3 марта 1873 года
<…>
Соня
[9] играет на рояле малороссийские песни. Они напомнили мне Черняховку, я совсем туда перенеслась, а там о ком мне вспоминать, как не о бедной моей бабушке? На глаза наворачиваются слезы, уже скопились, вот-вот польются; полились. Бедная бабушка! Какое горе, что тебя больше со мной нет! Как ты меня любила, и я тебя тоже! Но я была слишком мала и не умела любить тебя так, как ты заслуживала! <…> Я совсем расстроилась. В моем воспоминании много почтения, преклонения и любви, но оно какое-то неживое. <…>
О Господи, дай мне счастья в жизни, и я буду Тебе так благодарна! Но что я говорю? Мне кажется, что я родилась для счастья: Господи, сделай меня счастливой!
Софи все играет, время от времени звуки долетают до меня и проникают в душу. Завтра у Софи день рождения, уроки учить не надо. О Господи, дай мне герцога Гамильтона!
[10] Я буду его любить, я подарю ему счастье и сама буду счастлива и буду помогать бедным. Грешно думать, будто добрыми делами можно купить милость Божью, но я не умею объяснить, что я хочу сказать. <…>
Я люблю герцога Гамильтона и не могу рассказать ему о своей любви, а если и рассказала бы, он бы не обратил внимания. <…> Пока он был здесь, мне хотелось выйти из дому, нарядиться, это имело смысл, а теперь!.. Я выходила на террасу и ждала, авось увижу его издали, хоть на секунду. Господи, исцели мою муку; горячее я уже не умею молиться, услышь мою молитву! Твоя милость бесконечна, Ты такой милосердный, Ты столько для меня сделал! Не видеть его на прогулках для меня му́ка. Его лицо было таким утонченным среди всех пошлых лиц в этой Ницце.
