Или уж следует обмениваться мыслями по-парижски: подчеркнуто придерживаться профессиональной точки зрения, чтобы не казаться чересчур поэтической натурой, а о художественной стороне рассуждать в изысканных, но пошлых выражениях: «какая сочность, какое изящество…» или даже: «очень сильно, просто поразительно…». <…>
Воскресенье, 9 октября 1881 года
Ну что ж, у нас ничего нового. <…> Мама уехала… <…> Мне с самого утра было очень грустно, и все-таки ей надо было, в самом деле надо было ехать, потому что процесс наконец близится к завершению и не поехать значило бы все потерять. Вот она и уехала. <…>
Вечер прошел в разговорах с Поллаком
[153] об искусстве, а теперь я одна, и в голову лезут черные мысли: вдруг мама умрет и мы больше ее не увидим, не знаю почему… Карты предсказывают смерть, и я схожу с ума от тревоги, мне хотелось бы написать ей письмо и сказать, что я ее обожаю, что я в отчаянии из-за того, что причинила ей столько неприятностей, словом, такое письмо, за которое потом мне было бы стыдно… но карты говорят – процесс закончится хорошо, но она умрет… <…> Этот ужас был бы мне карой за мои дурацкие ребяческие бунты… Всю оставшуюся жизнь я бы плакала о том, что не в силах искупить свои грубости. Ох, я бы с ума сошла! Подумайте только: чувствовать свою вину, но знать, что никогда, никогда больше не сумеешь загладить свои сумасбродства. Она бы умерла, думая, что я ее не люблю, что мне все равно, что я утешусь и даже, может быть, обрадуюсь!
Я готова к любым несчастьям, но не в силах вообразить, как бы я перенесла такое… Лучше что угодно, только не это, лучше ослепнуть, лучше пусть меня разобьет паралич… Тогда я была бы достойна жалости, но потерять маму! Мне бы казалось, что это я ее убила.
Понедельник, 10 октября 1881 года
Я работала в музее, и вдруг подходят двое немолодых уже и некрасивых людей и спрашивают, не я ли мадемуазель Башкирцева. Подтверждаю, что это я, и тут они представляются… <…> Г-н Солдатенков и его врач. Солдатенков – купец-миллионер, много путешествует, обожает искусство и художников. <…> Старик Солдатенков спросил, продаю ли я свои работы, и я по глупости ответила, что не продаю, но я надеюсь, что мы с ним еще встретимся и он, может быть, что-нибудь купит. В России шутить не любят, а потом, женщины-художницы встречаются очень редко… Вот только если кто-нибудь принимает меня всерьез, я вижу, что он или дурак, или надо мной смеется. <…>
Что до живописи, то я сейчас много о ней узнаю; вижу то, чего раньше не видела; глаза мои открываются, я подымаюсь на цыпочки и боюсь лишний раз дохну́ть, чтобы не рассеялись чары, – ведь это самые настоящие чары. Появилась надежда наконец прикоснуться к моей мечте, мне как будто приоткрылось, что надо делать, и я всеми силами тянусь к этой пугающей цели: к хорошей живописи, не ремесленной, как у Бонна и других, а живой, поющей… Если этого достичь и если при этом быть художником, можно создать удивительные вещи. Потому что все дело, все дело в исполнении! Ну что такое «Кузница Вулкана» Веласкеса или его же «Пряхи»? Лишите эти картины чудодейственного живописного мастерства, и их творцом может быть любой, кто угодно. Знаю, что многие возмутятся: в первую очередь глупцы, которые кичатся тем, как они обожают чувство… Но чувство – ведь это и есть краски, это поэзия исполнения, это очарование манеры письма. Мы не отдаем себе отчета в том, насколько это верно! Вы любите картины эпохи раннего христианства, эти бесплотные и наивные фигуры, эту плоскую живопись? Она занятна, она интересна, но любить ее нельзя. Любите ли вы неземных дев на картонах Рафаэля? Я, может быть, покажусь вам грубой, но признаюсь, что они меня не трогают… А вот «Афинская школа» того же Рафаэля – восхитительна и не сравнима ни с чем, и другие его композиции тоже, особенно на гравюрах и фотографиях. Вот там есть и чувство, и мысль, и истинное дыхание гения. Заметьте, что я равно восстаю и против неодухотворенной плоти Рубенса, и против великолепной, но глупой плоти у Тициана. Нужно, чтобы был и дух, и тело. Нужно, как Веласкес, в исполнении быть поэтом, а в идее – мыслителем. <…>
Пятница, 14 октября 1881 года
Вчера в семь утра выехали в Толедо. <…> Испанские церкви – это нечто невообразимое. Оборванные проводники, разряженные в бархат ризничие, иностранцы, собаки – и все разгуливают, молятся, лают и т. д., и есть в этом странное очарование. <…>
Толедо – это просто черт возьми, это похоже… не знаю: там слишком много всего, достойного осмотра, а я пробыла в Толедо только несколько часов. Но я вернусь сюда, чтобы написать одну улочку, совсем темную… В общем… это так странно, и эти миниатюрные колонны, пилястры, плафоны, старые испанские и мавританские двери, обитые толстыми гвоздями, драгоценности – чудо, иначе не скажешь! Но было жарко, я плохо видела, впрочем я это предвидела… <…> Все живописно, все годится на картину, не нужно даже выбирать, все удивительно и интересно, но сердца моего это не волнует… Может быть, если присмотреться… Но вся эта смесь го́тов, арабов и испанцев – как-то все это меня не касается. Coro
[154] в соборе, к примеру, – настоящее чудо; скамьи украшены деревянными резными барельефами на исторические темы с таким обилием деталей и такой тонкой работы, что не перестанешь изумляться. Да, собор поражает изяществом, пышностью, а главное – легкостью: кажется, будто эти колонны, и резьба, и своды не в силах сопротивляться времени; боишься, как бы все эти сокровища не обратились в руины, становится страшно за всю эту красоту; на самом же деле это чудо терпения вот уже четыре или пять столетий стоит несокрушимое и прекрасное. Поверьте, уходишь оттуда с мыслью: лишь бы все здесь сохранилось! И со страхом – а вдруг оно разрушится, испортится, обветшает; мне хочется, чтобы никто не смел тронуть это творение даже пальцем, а люди, которые бродят по собору, заранее кажутся мне виноватыми: они словно участвуют в очень медленном, но неизбежном разрушении этого изумительного строения. Знаю, что его хватит еще на века, но все-таки… <…>
Воскресенье, 16 октября 1881 года
Одно из наиболее любопытных зрелищ здесь – это Растро, улица, застроенная самыми разными балаганами, словно на русской деревенской ярмарке, где можно найти что угодно. Жизнь, движение, давка – и все это под палящим солнцем. Великолепно! Бесконечное разнообразие роскошного хлама в грязных домишках; невообразимые лестницы и задние комнаты в лавках; груды тканей, гобеленов и такие вышивки, что можно с ума сойти.
А как беспечны убогие обитатели здешних мест! Чтобы развесить старинные рамы, они дырявят гвоздями прекрасные штофные обои на стенах; они ступают прямо по вышивкам, разложенным на полу, по старинной мебели, по рамам, статуям, церковным ракам, серебряным безделушкам, старым ржавым гвоздям. Я купила светло-розовый шелковый занавес, весь вышитый, сперва за него запросили семьсот франков, а потом отдали за сто пятьдесят, и полотняную юбку, расшитую цветами красивых бледных тонов, ее мне уступили за сто су, а сперва просили двадцать франков. <…>
