На балу все самого высшего разбора: настоящее общество, настоящие барышни, свежие и прелестные. Настоящие туалеты. У старой герцогини уйма племянников и внуков. <…> При мне звучали самые известные, самые аристократические имена, а те немногие гости, которых я знала раньше, отличаются отменной элегантностью. Что до меня, то я жестоко скучала. Во-первых, я не так одета: платье милое, но не для бала; от чувства неполноценности я делаюсь угрюмой, и потом, я ни с кем не знакома, и все молодые люди танцевали здесь всю зиму, а все девушки друг с другом на «ты». <…> В общем… <…> мне бы нужно было месяца два по меньшей мере, чтобы освоиться… Я дикарка, усталая, грустная и т. д. <…>
Понедельник, 29 мая 1882 года
<…>
Утром виделась с Жюлианом. Он считает, что большой пастельный портрет Дины вышел очень хорошо.
Но я завожу речь о том, большом полотне, которое хочу написать на будущий год; однако идея этой картины отнюдь не прельщает Жюлиана, с его легкомысленным вкусом и поверхностностью. Я-то сама очень увлеклась, но не смею ему об этом сказать, потому что увлекаться, загораться подобными сюжетами дозволено лишь талантливым людям. У меня это выглядит тщеславием, и вообще смешно. Думала я написать эпизод карнавала… но отказалась от этой мысли. Получилась бы демонстрация красок, и не более того. В глубине души чувствую, что бы мне хотелось сделать; вот уже много месяцев, чуть не два года, я тянусь к этому умом и сердцем… Не знаю, достанет ли мне сил нынешней зимой, чтобы наконец как следует исполнить свой замысел. Ну что ж, тем хуже, пускай живопись будет самая заурядная, зато в ней будут другие достоинства: правдивость, чувство и душевная приподнятость. Не может быть, чтобы не удалось то, что переполняет душу, тем более если хорошо рисуешь. Короче, сюжет такой: после того как Иосиф Аримафейский похоронил тело Иисуса и привалил камень к двери гроба, все ушли, темнеет, и Мария Магдалина и другая Мария остаются одни перед гробом.
Это одна из самых прекрасных минут высокой драмы и одна из наименее расхожих.
Здесь и величие, и простота, это и ужасно, и трогательно, и человечно. Какой-то невыразимый покой, изнеможение боли снизошло на двух несчастных женщин… Остается изучить материал… <…>
Пятница, 23 июня 1882 года
В пять часов… <…> приезжаем к Эмилю Бастьену, он нам позирует… <…>
Смешиваю краски на собственной палитре настоящего Бастьена, пишу его красками, его кистью, в его мастерской портрет его брата.
О блаженство, и баловство, и суеверия; наша милая шведка захотела потрогать его палитру. Я оставила себе старые краски, которые были на палитре; руки у меня дрожали, и в то же время нас разбирал смех. <…>
Среда, 12 июля 1882 года
Готовлюсь к своей пресловутой картине, работа над ней будет нелегкая. Надо будет найти ландшафт, похожий на тот, какой я себе воображаю… и пещеру в скале… <…>
Вторник, 25 июля 1882 года
<…> Ах, только бы удалось! Жюлиан совершенно проникся моим замыслом; я и не предполагала (какое заблуждение!), что он так глубоко поймет красоту этой сцены. Да, сцена в самом деле прекрасная… нужно будет сделать из нее нечто небывалое по глубине отчаяния, спокойного отчаяния… Это конец всему: женщина у гроба – не просто выражение горя, но полная, всепоглощающая, повергающая в ужас драма. Это оцепенение души, у которой ничего больше на осталось. В таком зрелище, если вспомнить прошлую жизнь этой женщины, есть нечто столь человечное, захватывающее, и величественное, и проникновенное, что волосы на голове шевелятся.
И я не справлюсь? Не справлюсь, хотя все будет зависеть от меня? Моими собственными руками я могу что-то сделать, и моей страстной, упорной, несгибаемой воли будет недостаточно??? Да не может быть! Не допускаю даже такой мысли! Неужели мало будет пылкого, безумного желания разделить с другими людьми чувство, которым я захвачена? Нечто заполонило мне разум, сердце, душу, зрение – и у меня недостанет сил восторжествовать над техническими трудностями? Я чувствую, что способна на все. Разве что заболею… Буду каждый день молить Бога, чтобы этого не случилось.
Рука моя окажется бессильна выразить то, чего хочет голова??? Да не может этого быть!
О Господи, на коленях Тебя молю не препятствовать этому счастью. Со всем смирением простираюсь во прахе и умоляю Тебя… даже не о помощи: да будет лишь Твое соизволение на то, чтобы я не встретила непосильных преград в моем труде. <…>
Понедельник, 7 августа 1882 года
Мне снилось, будто Кассаньяк мне говорит, что он меня всегда любил.
Мы о нем вчера говорили, Тони сказал, что презирает его, особенно за его первые дуэли, на которых он ради известности подвергал человеческие жизни риску. <…>
Улица! Возвращаясь от Робера-Флёри, мы проехали по проспектам, окружающим Триумфальную арку; лето, седьмой час вечера; консьержи, дети, рассыльные, женщины, беседующие на скамейках, или у дверей, или у входов в винные лавки… Какие же повсюду удивительные картины! Просто удивительные! Я далека от того, чтобы передразнивать на холсте правду жизни, по-моему, это пошлость, но в этой жизни, в этой правде столько очарования! Величайшие художники обязаны своим величием правде. Вернулась с улицы восхищенная, да – восхищенная, а кто насмехается над так называемым натурализмом, те не знают, что это такое; они глупцы, и ничего больше. Все дело в том, чтобы поймать природу с поличным, выбрать и ухватить. Художника делает отбор. <…>
Четверг, 17 августа 1882 года
<…> Думаю, что Робер-Флёри составил себе очень верное мнение обо мне: он принимает меня такой, какой я хочу казаться, то есть относится как к очень милой особе, а если всерьез – как к совсем молоденькой девушке, почти ребенку; ведь я, хоть и рассуждаю как взрослая женщина, в глубине души, как мне кажется, сохраняю совсем младенческую невинность. Верю, что он уважает меня в самом высоком смысле слова, и, если бы при мне у него вырвалось вольное замечание, я была бы весьма удивлена. Да, я всегда утверждаю, что для меня нет запретных тем… Но ведь говорить можно по-разному, и дело даже не в приличиях, а в целомудрии языка; я, может быть, говорю по-женски, но я употребляю… иносказания, смягченные выражения… <…> вместо того чтобы сказать «моя картина», я скажу «вещь, над которой я работаю». Никогда, даже в разговорах с Жюлианом, я не произношу слов «любовник», «любовница», «связь» и других точных и общепринятых терминов: если употребляешь их, собеседнику может показаться, будто ты рассуждаешь о вещах, хорошо тебе знакомых. Никто не сомневается в том, что ты все это знаешь, но лучше все-таки избегать этих слов; однако, если ни о чем таком понятия не имеешь, окружающим будет с тобой скучно: бывают такие повороты в беседе, когда немного лукавства или насмешек над вышеупомянутыми амурами просто необходимы, но только вскользь. С Тони мы больше всего рассуждаем об искусстве, но иногда… И потом, эта тема бывает иногда связана с музыкой, с литературой. Так вот, я замечаю, что Тони принимает эти мои познания как должное, смотрит на это очень просто; если я достаточно откровенна, чтобы не строить из себя дурочку, то он достаточно тактичен, чтобы не углубляться в подобные разговоры наравне со мной. Добавим теперь, что по этому дневнику, где я говорю о себе серьезно и ничего не приукрашиваю, вы не можете обо мне судить; в разговоре я кажусь лучше; там в моем распоряжении мимика, интонации; я умею рассказывать образно, занимательно, с выдумкой, ярко, забавно… Не всегда, очевидно, но, в конце концов, есть люди, которые не умеют быть занятными вообще никогда.
