Прославленные женщины отпугивают заурядных мужчин, а гении встречаются редко. <…>
Четверг, 28 июня 1883 года
Временами мне кажется, что в этом нескончаемом дневнике содержатся сокровища мысли, чувства, своеобразия. Многие годы я коплю их и заношу к себе в тетрадку. Причем без тайного умысла: просто у меня такая потребность, это как дыхание. Но пора мне уже и обрести покой, а для того надо выйти замуж, чтобы избавиться от этой заботы. И тогда я целиком отдамся труду… <…>
Вторник, 3 июля 1883 года
Картина не идет. Я унываю. Утешаться нечем! <…>
Наконец пришло «Новое время» со статьей. Она очень хорошая, но я чувствую себя немного неловко, потому что в ней сказано, будто мне всего девятнадцать, а я все-таки старше, а на вид мне дают еще больше.
Но успех в России будет огромный. <…>
Четверг, 12 июля 1883 года
<…> Наряды, кокетство – это для меня не существует; я стараюсь одеться получше, потому что это тоже искусство и я не желаю казаться пугалом, но если бы не это…
От вечной озабоченности я дурнею; я похоронила себя, я превратилась в затворницу, а будет ли из этого толк?
Прекрасно, когда такое рассказывают о художнике, чей гений находится в полном расцвете, – но мне-то каково! По-моему, Бенвенуто Челлини, когда жег свою мебель, был не так велик, как я: я швыряю в огонь большее, жгу самое дорогое. А что обрету взамен? Он-то знал, что его ждет, а я?..
Если быстро доделаю картину с мальчишками, уеду в деревню, в настоящую деревню, туда, где простор, равнины, горы, прекрасные закаты, пашни, травы и полевые цветы, розы и все такое прочее. Написать бы большое полотно с бесконечным небом… и с травами, и с полевыми цветами. <…>
Пятница, 13 июля 1883 года
<…> Кто я – романтическое создание, из тех, над которыми посмеиваются? Или я на самом деле выше обыденности, потому что меня влечет только самое возвышенное, самое чистое, что есть в книгах? А ведь Бальзак признается, что писателям эта чистота и возвышенность служит не более чем гримом! <…>
И сразу же перейдем к искусству. Не знаю, куда я иду в живописи. Я иду за Бастьен-Лепажем, это жалкая участь. Я вечно отстаю от других. Невозможно стать большим художником, пока не откроешь новую дорогу, не поймешь своей природы, не найдешь средств передать свои собственные впечатления.
Я еще ничего не сделала в искусстве. Новый путь немного забрезжил мне в «Святых женах»… А еще? В скульптуре – это совсем другое. Но в живописи… Я подражаю Бастьен-Лепажу, и это так стыдно, что я краснею, когда об этом думаю. В «Святых женах» я никому не подражаю, и верю, что добьюсь многого, потому что технику исполнения хочу подчинить предельной искренности и выразить все волнение, которое возбуждает во мне этот сюжет. <…>
Мальчишки напоминают Бастьен-Лепажа, хотя сюжет я подсмотрела на улице, причем совсем будничный, и очень правдивый, и встречается на каждом шагу. Одним словом, от этого художника у меня сплошные огорчения. <…>
Воскресенье, 22 июля 1883 года
Вчера вечером сожгла себе пластырем грудь, справа, вверху, там, где больное легкое. Решилась наконец на пластырь – и теперь на три или четыре месяца останется желтое пятно; зато, по крайней мере, не умру от чахотки. <…>
Пятница, 17 августа 1883 года
<…> Никто не верит в мою застенчивость, а между тем она объясняется избытком гордости. Просить для меня – ужас, кошмар, отчаяние; я жду, чтобы мне сами предложили. В минуту безрассудной отваги я решаюсь о чем-нибудь попросить, но из этого ничего не выходит, вечно оказывается, что я опоздала и попала впросак.
Прежде чем наберусь храбрости сказать, что намерена дать работу на выставку или написать картину, я долго бледнею и краснею; мне кажется, что надо мной смеются, что я ничего не знаю, что я нелепа, а притязания мои смехотворны.
Когда кто-нибудь (художники, разумеется) смотрит мои работы, я убегаю за три комнаты, от ужаса, – вдруг мне что-нибудь не то скажут или не так посмотрят. <…> Жюль…
[171] он, по-моему, знает, что я его невыносимо боюсь, и воображает себя богом. <…>
Понедельник, 20 августа 1883 года
<…> Я пою, в большое окно мастерской светит луна, на улице благодать. Пожалуй, я бы могла быть счастливой. Да – если мне выпадет удача полюбить. Полюбить – но кого? Жюля. Нет, это он пускай в меня влюбится. <…>
Вторник, 21 августа 1883 года
<…> Нет, я умру не раньше чем лет в сорок, как м-ль де Колиньон; к тридцати пяти буду уже очень больна, а лет в тридцать шесть – тридцать семь песенка моя будет спета. А как же завещание? Ограничусь тем, что попрошу у Сен-Марсо и у Бастьен-Лепажа одну статую и одну картину, чтобы они были в какой-нибудь парижской часовне, стоящей в людном месте и окруженной цветами; и пускай на панихидах в годовщину моей смерти там звучат мессы Верди и Перголезе и другая музыка, в каждую годовщину, всегда, в исполнении лучших певцов.
Кроме того, я учрежу премию для художников, мужчин или женщин. Три тысячи франков, на три года.
Я жить хочу, а не заниматься всем этим. Но у меня нет никакого таланта, и лучше мне умереть. <…>
Вторник, 18 сентября 1883 года
<…> Сдается, что интерес ко мне русской прессы привлек к моей персоне всеобщее внимание: вот уже и великая княгиня Екатерина мною интересуется. Мама знакома с ее обер-камергером и его женой; у них всерьез рассуждали о том, что меня хотят назначить фрейлиной великой княгини.
<…>
А еще… моя душа ищет душу-сестру. У меня никогда не будет подруги. Клер говорит, что я не могу подружиться ни с одной девушкой, потому что у меня нет маленьких секретов и приключений, которые бы я могла поверять подруге.
– Слишком вы хорошая, вам скрывать нечего. <…>
Понедельник, 1 октября 1883 года
Сегодня увозят в Россию тело нашего великого писателя Тургенева, умершего две недели назад. На вокзале величественная церемония прощания. Речи г-на Ренана, г-на Абу
[172] и Вырубова – это русский, но по-французски говорил очень хорошо и был взволнован больше всех. Абу говорил довольно тихо, и я не все слышала, а Ренан, на которого я смотрела глазами Сен-Марсо, изваявшего его бюст, выступил прекрасно, и последнее прости проговорил дрожащим голосом. Боголюбов также сказал речь. В общем, я горжусь, что эти ужасные гордецы французы воздали такие почести русскому.
