…Чердак – каюту.
Моих бумаг божественную смуту…
– Ася, – сказала Марина, – пойдем к Вере Звягинцевой, она зовет завтра. Будут ее друзья. Она – милый человек. Пишет стихи – неплохие. Есть очень хорошие строки. Пойдешь? Ты ведь из-за своего частичного неустройства никуда не ходишь, а в Москве – концертов, вечеров литературных – множество! Сколько кафе, «кабачков» поэтов… Ты Есенина любишь?
– Мало знаю. А ты?
– Талантлив очень. Так пойдем?
Поздний летний вечер; на Поварской пахло цветущими липами, душистая мгла была весома. Мы шли, прорезая ее собой.
– Замечательный поэт Мандельштам, – сказала Марина, – и еще есть один, я его всего раз видела и слышала, как он читает. Пастернак. Ни на кого не похож. Благороден! И очень талантлив. Запомни: Борис Пастернак.
– Запомню! Беспокоюсь, Марина, – сказала я, – Мария Ивановна не пишет. Она же так хотела вырваться сюда! И в театре она тут устроится, театры у вас цветут, а она так талантлива… С девочкой путь тяжел будет, но, может быть, не одна поедет? Еще Миндлин бился за выезд, есть такой поэт Эмиль Миндлин, похож чуть-чуть на Мандельштама в юности, но красивей и мягче.
– Талантлив?
– Не знаю. Удачные стихи – есть.
Летним цветком был тот вечер похода к Звягинцевой, тоже зачем-то нас звавшей, созывавшей друзей.
Что я помню о Вере? Горячий блеск металлических ярких ее глаз и горячая рука в рукопожатии, близкий взгляд в глаза (близорукость?) и радость увидеть, кроме Марины, еще одно ее подобие – меня.
Москва тех лет! Полусытые люди, рвущиеся слушать стихи, бегающие на концерты, ломящиеся на доклады, диспуты, лекции, – чудесный русский народ!
Говорили стихи, пили чай, что-то ели, заботливо, с трудом приготовленное. И обратный полет – втроем (она пошла провожать нас). И был над Москвой рассвет.
Марина вела жаркую переписку с Максом Волошиным. Он писал ей о голодающих писателях Крыма, об усилиях хоть как-то наладить им помощь, о трудности справиться с этим своими силами. Наконец он прислал письмо, просящее помощи из Москвы.
Вот отрывки из ответного ему письма Марины:
«Москва, 7 ноября. 1921 г. Мой дорогой Макс – оказия в Крым! – сразу всполошилась, бросила все дела, пишу Во 1-х – дань благодарности и низкий поклон за Сережу 18 января 1922 г. будет 4 года, как я его не видела… Получив твои письма, подняли с Асей бурю. Ася читала и показывала их всем. А когда дело дошло до Луначарского, пригласили меня в Кремль. Шла с сердцебиением. Положение было странное, ведь случай был странен, накануне дочиста потеряла голос, ни звука, только “и” вроде верхнего “си” (si) у Патти!.. Но не пойти – обидеть, потерять право возмущаться равнодушием, упустить Крым».
«…Большая пустая белая дворянская зала, несколько стульев, рояль, велосипед. Наконец, через секретаря: видеться вовсе не нужно, пусть товарищ напишет. Бумаги нет, чернил тоже. Пишу на чем-то оберточном, собственным карандашом. Доклад, ввиду краткости, слегка напоминающий декрет. Пишу про всех отдельно. Судак и отдельно Коктебель. Дорвалась, наконец, до вас с Прой: “больные, они в пустом доме!” и… вдруг иронический шепот Волькенштейна (моего провожатого): “Вы хотите, чтобы их уплотнили? Если так, вы на верном пути!” Прекращаю. Доклад кончен, хочу вручить мальчишке в куцафейке и вдруг – улыбаюсь прежде, чем осознала! Удивительное чувство (быть в присутствии личности). Ласковые глаза: “Вы о голодающих Крыма? Всё сделаю!” Я вдохновленным шепотом: “Вы очень добрый”. – “Пишите, пишите, всё сделаю!” Я в упоении: “Вы ангельски добры!” – “Имена, адреса, в чем нуждаются, ничего не забудьте, и будьте спокойны, всё будет сделано!”»
Поварская, № 10! Тот самый дом! Он стоит на Поварской так просто, так по-прежнему, точно это не 1921-й, а 1909 год! Точно мне пятнадцатый год, Марине семнадцатый и мы, выскочив из санок, идем к нашей Драконне…
Та же самая лестница, те же высокие входные двери, та же передняя, только она полутемная, и, уже схваченная за руку Драконной (друг наш с Мариной, Лидия Александровна Тамбурер), я вхожу в ту же приемную: синюю! Как она поблекла! Но диван все так же торжественно вычурен, окружен такими же креслами, и овальный стол блестит темным блеском, будто не замечая лет… Только вместо люстры горит керосиновая лампа, но на ней – абажур. (Абажур! Какое-то непонятное слово.) Миновав кабинет – блеск стекол и сверкание инструментов, – мы в задней, знакомой? Нет, все переставлено, сжато, еще не поняла что. Глаза в глаза смотрим друг другу, и держимся за руки, и смеемся хлынувшей радостью встречи, из тех лет!
Постарела!.. Как-то опущены плечи, поределые волосы полуприжаты к вискам, и как тогда в черных было горение седины, так теперь в седине немножечко темной тени. Вместо смуглого легкого румянца – ровная желтизна. Но глаза – как в той сказке Эллиса! «Но глаза… но глаза – были те же..» Стихи! Драконна просит стихов. Начинаю, что помню, Маринино. Говорю:
– Но ведь я спешу на работу…
– Ну, еще одно, Ася, последнее!
– Я опоздаю в мою школу грамоты!
– И куда же вы сейчас пойдете в вашу школу? Политграмоты? Кто же вас там учит? – И медленно, на мое: «Я учу!»: – Вы? (с сомненьем.) Вы учите? И кого же вы учите политграмоте?
– Простой грамоте, буквам!!
– А! – умиротворенно сказала Драконна, точно она только этого слова и ждала – «буквам»! – И они будут читать буквы! Подумайте! И потом – книги… (Совсем уже умиленно…)
– Ну, насчет книг – это я сомневаюсь немного… Они как-то не верят в книги, хоть и полюбили меня…
– То есть как вы сомневаетесь! Вы же их учите!
– Да, но они не очень хотят учиться. А одна говорит: «Все буквы – на одно лицо, почему так сделали?» Они говорят, что без букв прожили век. У меня – все старые женщины… Меня так матерински жалеют: «Молоденькая да худенькая, так с нами мучаетесь, а и полегче-то работенки не дали вам?» Но там есть несколько женщин и средних лет, те стараются! Прочтут слово – взволнуются: «И как это так хорошо получается? Даже в пот бросило!» Эти меня трогают, и я тоже очень стараюсь. Но когда старые люди не могут усвоить буквы, а прочтут их – теряют смысл слова, я не знаю, что делать.
– А я знаю! – сказала Драконна, целуя меня. – Вы должны искать другую работу, а им дать – другого учителя, строгого!
Вечером я сказала Марине, что ведь ничего не спросила у Драконны про мужа ее, Володю. Он жив?
– Умер, – ответила Марина. – И хорошо, что не спросила. Тяжело умирал. Я не помню – сыпной тиф? что-то с мозгом. Все бредил войной. Не перенес – хирург, в самом пекле…
– Ася, слушай, – встретила меня дни спустя Марина, – тут приходила Евгения Максимилиановна Звенигородская, они живут на Плющихе. Уезжают на лето. Узнала о тебе. Предлагает, не поселишься ли в их квартире до их приезда? Конечно, решай как хочешь, живи тут, но тут у тебя нет угла, лепишься на диване в детской или под потолочным окном. Там ты могла бы отдохнуть – комнату они тебе оставляют большую и кухню. Балкон – над Москва-рекой… Себе госпожа! Воздух для Андрюши, свет… Подумай! Она зайдет за ответом. Еды я тебе дам. Паек получили. Решай.
