– Но на креольском не говоришь?
– Не очень.
– Важно знать, откуда ты пришел, юный унган, – хмыкнула она. – Идем. Я хочу поговорить о тебе с лоа.
– Я опоздаю к Папе Чарльзу, – соврал Мемфис.
Губы мадам Серафины сложились в приятную улыбку, которая никак не вязалась с жесткостью взгляда.
– Папа Чарльз дрыхнет, и если скорей не проснется, придет белый человек и отнимет все, что Папа Чарльз построил. Кролики уже в саду, – сказала она, но Мемфис все равно не понял, о чем речь.
– Я просто ставки собираю.
– Он просто ставки собирает, – передразнила она и со свистом втянула воздух сквозь зубы. – А ты вырос пригожим, как я погляжу, – сказала она и рассмеялась, когда Мемфис засмущался. – Бьюсь об заклад, ты скучаешь по своей манман. Она приходила ко мне разок, перед тем, как отчалить.
Мемфис вздернул голову. Нужно быть идиотом, чтобы кидаться на настоящую гаитянскую мамбо, но на сегодня с него было достаточно.
– Не смейте говорить о моей матери. Вы ее не знали.
Плечи мадам Серафины слегка колыхнулись, как будто ей было недосуг ими пожимать.
– Груз лежит на душе твоей. Я знаю. Я вижу, – она больше не улыбалась. – Иди и дай мне тебе помочь – пока я еще могу.
Но Мемфис уже шел прочь.
– Однажды ты сам придешь ко мне, – крикнула она ему вслед, а ворона все каркала и каркала.
Гримерка театра «Новый Амстердам», как всегда, представляла собой хаос перьев, блесток и полуодетых зигфельдовских красоток, приникших к зеркалам, распяливая ротики, подводя губы и глаза, приклеивая накладные ресницы на положенное им место.
Только что ввалившаяся Тэта обнаружила на своем гримерном столике одинокую алую розу и с улыбкой вдохнула пряную сладость ее аромата.
– Это мне?
– Ага. Специальная доставка. Кстати, ты мне должна пятьдесят центов – я дала мальчику на чай за тебя.
– Спасибо, Глория, – Тэта вручила ей полтинник. – А где карточка?
Интересно, это от Мемфиса?
– Там. Ой, ну, была же. А вон она, на пол выпала.
Тэта заметила под столом крошечный конвертик. «Мисс Тэта Найт», – значилось на нем; почерк был аккуратный и весь в завитушках.
– И кто же твой принц? – поддразнила Салли Мэй.
В словах промелькнула совсем тоненькая струйка яда.
– Твой бойфренд, кто же еще, – отрезала Тэта.
Остальные девушки расхохотались.
Тэта прикусила губу, чтобы спрятать улыбку, и вынула карточку из сливочного цвета бумажного гнездышка. В следующую секунду она закричала.
– Тэта? Что такое, дорогая? – всполошилась Глория.
Вся гримерка смотрела на нее.
– Кто это принес? – шепотом спросила Тэта.
– Я же сказала, мальчишка посыльный. Только-только взрослые брюки надел. А что?
Тэта ее не дослушала. Чуть не сбив с ног рабочего, везшего по коридору целую кипу блестящих сценических тряпок, она промчалась через весь этаж и вырвалась через служебную дверь на улицу. Слева по мостовой неслись машины. Справа был безлюдный переулок. Никаких мальчишек-посыльных нигде не наблюдалось. Дома нависали над ней великанами, но никакой защиты не обещали; она вмиг почувствовала себя маленькой и совсем одинокой. Руки у нее запылали, и она поскорее сунула их в лужу, скопившуюся на крышке мусорного бака, слегка подплавив металл.
На карточке было всего четыре слова.
Четыре слова, от которых мог рухнуть мир.
Четыре слова, от которых душа у нее ушла в пятки.
Дом свободных и отважных
На заре страна пробуждается.
Граждане ее встают, умываются, бреются, причесываются. Натягивают чулки, платья, брюки, рубашки – подтяжки, опять же, не забывают. Они застегивают свои нужды, пристегивают амбиции, заправляют историю аккуратно под ремень, создавая себя на ходу – истинная рапсодия преображения.
На западе, будто древние мифы, вздымаются горы. Утренние ветерки ерошат заиндевелую щетку трав и колосьев в прериях. Коровы трепещут ноздрями, исторгая облака пара, и ждут звона фермерского ведра, несущего облегчение. Реки вздуваются внезапными пузырями – это рыба подымается было на поверхность, но быстро передумывает.
Исчерканные тенями холмы-надсмотрщики клонятся над шахтерами, бредущими к сонному зеву шахты. Бедолаги гремят об ведра горстями талисманов – крестиками, кроличьими лапками, локонами жениных волос – запрятанными вместе с облигациями компании глубоко в карманах комбинезонов. Фонари торчат у них во лбу, как огненный третий глаз, отгоняющий страхи. Они загружаются на платформу – ни дать ни взять матросы, навострившие оглобли в Новый Свет: впереди мальчишки-отбойщики, они уже кашляют в предвкушении каменной пыли, забивающей их маленькие легкие по восемь часов в день, шесть дней в неделю. Жены и матери, такие строгие в розовом свете зари, машут им платочками. У женщин на губах тает молитва – на тот случай, если талисманы вдруг не сработают; охрана компании патрулирует рельсы, вооруженная дубинками, если понадобится ткнуть рабочего, и винтовками – чтобы профсоюзники не лезли на рожон.
Со своего шестка в клетке за ними подозрительно следит канарейка.
Механизмы приходят в движение, отсылая дряхлую клетку с мужчинами и мальчишками вниз, в сокровенную тьму самого сердца страны.
Ибо сердце это богато темными сокровищами.
В нефтяных полях Оклахомы исполинские железные буровые установки до крови расклевывают землю. Нефть бьет из ран обетованием светлого будущего, крещением сырой надежды – вот оно, топливо для моторов наших желаний. Буровиков окатывает внезапным ливнем, и, хотя им никогда не видать тех богатств, которые он сулит, никогда не пожать ниву черного золота – они ликуют, словно все это принадлежит им, лишь руку протяни. Их прирожденное право, обещанное, завещанное – право на жизнь, на свободу, на стремление к счастью, вечная гонка за будущим.
Полуденное солнце восходит на трон небес – широких, высоких и обнадеживающих, как показатели фондового рынка. Иней стаивает с лоскутного одеяла земли – ну какой из него противник горячему дневному оптимизму? Несколько сочных почек проклевывается на деревьях. Им уже невтерпеж, у них весна – еще одна вечная жажда.
В дощатой церквушке, притулившейся под ветвями пока еще голой магнолии, обновление достигает кульминации. Пылающие верой руки тянутся к небу, тела раскачиваются взад и вперед, хребты гнутся знаком вопроса, души алчут избавления от сомнений и неуверенности, чтобы тело могло благодарно рухнуть на колени в опилки – c лицом, омытым слезами, и сердцем, прочищенным насквозь – от всякого греха.
Иммигранты рекой текут в города, и края околотков треплются, истираются, сплетаются в новый фирменный американский узор. Эти новые американцы проталкиваются все глубже в страну, только на шаг впереди целого потопа предков, тычущих призрачными пальцами в спины поколениям и поколениям диаспоры. Вперед, шепчут они, идите, но не забывайте о нас.
