– Это все витамины, – говорила она Генри ломким, нервным голосом. – Не надо мне было их принимать. Я так боялась, что потеряю еще одного ребенка. Так много деток, и всех больше нет… А доктор сказал, что витамины помогут.
– И они помогли. Вот же он, я, маман, – отвечал ей на это Генри.
– Она написала мне письмо, сказала, что надо спрятать птичку, – продолжала она, теребя черные бусины в беспокойных пальцах.
Потом приходила Флосси и уводила маму обратно в большой белый дом.
– Идемте-ка, мисс Катрин. Святые не будут против, если вы пообедаете.
А Генри снова бежал к Луи, и они вдвоем гнали «Копченую Мэри» на западный край озера Поншартрен и ловили там рыбу с пирса в Бактауне, устраивали пикник у старого испанского форта или играли музыку в пансионах и летних лагерях Милнбурга.
Луи его никогда не называл Хэлом – для него он всегда был Анри, да еще в томно растянутой, знойной, как воздух над Кварталом, манере:
– Ну что, по ракам, А-анри-и?
– Ты слышал, как он сыграл эту фразу, Анри?
– Анри, не тормози, нас уже все заждались у «Селесты».
И любимая у Генри:
– Moi, je t’aime, Henri
[19].
Он хотел, чтобы лето никогда не кончалось.
А потом ужасным безветренным августовским днем Гаспар помер. Не успел Луи его остановить, как щен кинулся за уличной кошкой и попал под фургон мороженщика, выворачивающий из-за угла. Был скрип колес и один жуткий взвизг. Они с Луи протолкались через толпу, и тот, испустив собственный вой, осел на колени и принялся баюкать свою мертвую собаку. Шофер, добродушный, толстолицый дяденька, снял колпак и похлопал Луи по плечу, будто отец.
– Он выскочил на дорогу, откуда ни возьмись, сынок, – сокрушенно сказал он. – Остановиться совсем не было времени. Мне ужасно жаль – у самого три собаки.
Луи был безутешен. Генри купил бутылку у итальянской вдовы, и они уединились у себя в мансарде. Тело Гаспара, завернутое в простыню, лежало на кровати. Луи рыдал, а Генри крепко его обнимал и по глотку вспаивал самогоном, пока глаза у него не остекленели. Потом Генри позаимствовал автомобиль у одного из патронов в «Селесте», и они похоронили Гаспара за городом, на болотах, под кружевной ивой, и положили в головах печеную косточку, украденную у Флосси с кухни.
– Она меня убьет, если узнает, что я спер ее лучшую суповую кость, – сказал Генри, стаскивая промокшую от пота рубашку.
– Он был хороший пес, – сказал Луи.
Глаза у него были красные и опухшие.
– Самый лучший на свете.
– Почему все, что я так люблю, меня покидает? – прошептал Луи.
– Я тебя не покину, – пообещал Генри.
– Как ты заставишь отца разрешить тебе остаться?
Генри прикусил губу, глядя на свежевскопанный холмик.
– Я что-нибудь придумаю.
– Клянешься?
– Клянусь.
Но он и правда не знал, как.
Поздний август расположился над городом, принеся с собой пелену мутных облаков, обещавших, но так и не проливших дождя. После целого дня удушающего зноя Генри с Луи сидели на одеяле под водопадами пурпурной ипомеи. Настроение у обоих было как перетянутая струна. Им принесли телеграмму: отец Генри на следующий день возвращался из Атланты. Школа начиналась в сентябре, через неделю после Дня Труда. Скоро между ними лягут многие мили…
– Почему ты просто не скажешь отцу, что не хочешь ехать?
Генри горько рассмеялся.
– Никто не говорит «нет» моему отцу.
Он сорвал фиолетовый цветок с вьюнка и раздавил в пальцах.
– Эй, что тебе сделало это растение?
Но Генри не так-то легко было вышутить из этого отчаяния. В пансионе он снова утонет по уши в бесцветной, разлинованной жизни: часовня по утрам, латынь, хулиганы-старшеклассники, постоянные издевательства над тем, как он, Генри, ходит, смотрит, говорит… Никакого тебе джаза, никаких вареных раков и рыбалки с пирса. Никаких забавных, эксцентричных персонажей, которых они встречали во время своих набегов в Квартал и которые – и мужчины, и женщины – присматривали за ними, будто за родными племянниками. И никакого Луи… Генри было от этого физически больно.
Луи нацарапал на земле сердце. А внутри – «Л + А». Анри… Генри потянулся стереть, пока никто не увидел. Луи остановил его руку.
– Нет.
– Но…
– Нет.
Той ночью они лежали вдвоем на узенькой кровати, слушая, как волны озера Поншартрен бьются о сваи под хижиной. Щетина Луи исцарапала Генри все щеки, но он ни за что на свете не прекратил бы его целовать. Их руки, их губы, их языки знали свое дело. Пот поиска и наслаждения покрывал тела. А после, так же, не расплетаясь, Генри уснул, убаюканный теплым дыханием Луи у себя на плече. Внизу, ни улицах Уэст-Энда бушевала нескончаемая вечеринка.
Отец Генри вернулся в августовскую пятницу, под самый закат лета. Из своего кресла в библиотеке он милостиво одобрил забронзовевшего и осыпанного веснушками сына.
– Судя по всему, ты вполне восстановил здоровье, Хэл.
– Да, отец, – сказал Генри.
– В школе будут очень рады об этом узнать.
Сердце у Генри заколотилось так сильно, что отец, наверное, смог бы его расслышать с того края персидского ковра.
– Я тут подумал… Пожалуй, я мог бы закончить школу тут, в Новом Орлеане.
Отец выглянул из-за раскрытой газеты.
– Зачем?
– Я мог бы помочь с мамой, – соврал Генри.
– Для этого у нас есть слуги и доктор, – подъемный мост газеты поднялся, только что не лязгнув.
– Я бы хотел остаться, – попробовал Генри еще раз, приказав себе не плакать. – Пожалуйста.
– Я уже отправил им чек за твое обучение.
– Я верну тебе эти деньги.
– Не будь смешным.
– Буду! Я буду работать… как смогу. Я…
– Все уже решено, и дело закрыто.
Отец внезапно бросил на него последний, любопытствующий взгляд.
– Где ты пропадаешь по вечерам?
– Хожу на длинные прогулки. Так сказал доктор Блэк. Для поправки здоровья.
Отец щурился на него всего мгновение.
– Отлично, – резюмировал он, возвращаясь к газете. – Полагаю, доктор Блэк свое дело знает.
И, конечно, все пошло прахом из-за глупой ошибки. Глупейшей!
Луи написал Генри письмо, очень красивое. Генри почти мог декламировать послание наизусть – столько раз он его прочел. Разлучаться с ним было юноше невыносимо, и он перекладывал бумагу из кармана в карман и всегда держал при себе, чтобы можно было в любой момент достать и перечесть. Конечно, в один прекрасный вечер он слишком устал и забыл его в пиджаке, а прачка нашла и отнесла – отцу, кому же еще.
