– Нет, друзья нужны всем.
– Мне нет, – сказала Лин.
– Это самая о-че-лют-но печальная вещь, что я слышал в жизни. И как джентльмен я настаиваю, чтобы на этой неделе ты как-нибудь пообедала со мной и моими друзьями. Устроим вечеринку.
Лин очень живо представила физиономии Генри и его модных приятелей при виде нее, ковыляющей к ним на своих костылях. Вот у них открываются рты, вот они побыстрее натягивают сочувственные улыбки, под которыми тут же начинает скапливаться досада. Никогда этому не бывать!
– О-че-лют-но – это не настоящее слово!
– Совершенно о-че-лют-но настоящее! Оно даже в словаре есть – как раз после воз-мо-лют-но!
– Ты просто хочешь меня позлить.
– Со-вер-тель-но нет! – Улыбка у Генри была сама невинность.
– Ты лучше слушай скрипку твоего приятеля, – рявкнула Лин и пошла вперед.
Во время первой своей встречи с мертвыми она брела во сне по дождливой улице среди каких-то людей, выглядевших просто как размытые кляксы на фоне серого дня. Она увидела красивые двери, расписанные грозными ликами богов, отгоняющими злых духов. Неожиданно двери отворились, и за ними под бумажным зонтиком стояла ее двоюродная бабушка, Хуэй-Ин, которую Лин знала только по фотографиям из Китая. Дождь падал вверх, не касаясь ее. Очерк фигуры слегка мерцал – как она потом узнала, это и отличало живых от мертвых в мире снов.
– Дочка, – сказала бабуля, – скажи, чтобы сломали мой любимый гребень, тот, который из слоновой кости, и похоронили меня с половинкой. Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой.
На следующий день родители получили телеграмму, что бабушка Хуэй-Ин умерла, и как раз в ту ночь, когда Лин ее видела.
– Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой, – бездумно повторила Лин бабушкины слова.
Потом, позже, папа взял ее с собой на ферму на Лонг-Айленде. Они работали рядышком, под жарким солнцем, собирая бобы. Папа был тихий человек, мысли свои в основном хранивший про себя, – в чем-то они были похожи.
– Лин, – сказал он, отрываясь от сигареты (она в это время ела персик, наслаждаясь сладостью сока на языке), – откуда ты узнала про бабушкин гребень?
Лин боялась сказать ему правду – вдруг она навлекла на дом какое-нибудь несчастье? До Лин у них с мамой уже был ребенок – драгоценный сын, но он умер при рождении: пуповина обвилась вокруг шеи. Два года спустя родилась Лин, и после нее детей больше не было – конечно, родители сдували с нее пылинки. Она была для них всем и очень живо ощущала это бремя – воплощать родительские мечты и надежды, нести всю эту любовь и ответственность на своих плечах в одиночку.
– Что бы это ни было, ты можешь все мне рассказать, – пообещал папа.
Ну, Лин ему все и рассказала. Он слушал молча и скурил за это время сигарету до самых губ.
– Ты думаешь, что я проклята, Баба? – спросила Лин, договорив. – Я сделала что-то не так?
Улыбка у него была очень нежной.
– Тебе достался дар, милая. Связь между старым и новым, между живыми и мертвыми. Но, как и любой другой дар, принимать его надо со смирением, Лин.
Она поняла, что он хотел сказать: не навлекай на себя несчастье гордыней, девочка. Снаружи Лин вела себя очень смиренно, но внутри тайно наслаждалась, что может ходить по снам и говорить с мертвыми. От этого она чувствовала себя особенной, сильной – почти непобедимой.
За неделю до того как заболеть, Лин отправилась на лонг-айлендский пикник, организованный Китайской Благотворительной Ассоциацией для учеников китайской школы. Стоял один их тех теплых октябрьских дней, когда лето шлет прощальный поцелуй осени. Лин с подружками сняли чулки и залезли в ледяную Атлантику, ежась от восторга, зарываясь в прохладный жирный ил пальцами ног, которым теперь не увидеть солнца до самого июня. Такой изумительный тогда вышел день.
Вечером умер их сосед, старый мистер Сюй, и Лин увидела его во сне: бледный и золотой, он сидел за своим любимым столиком в их семейном ресторане.
– Еще одну последнюю чашку чаю, и я пойду, – сказал он.
На пороге, распахнув дверь в звездный простор, он обернулся и поглядел на нее с совершенно непередаваемым выражением лица.
– Наше бремя творит нас, Лин Чань.
А несколько дней спустя она проснулась утром разбитая, c температурой и жуткой головной болью. Мама велела ей оставаться в постели, но лихорадка и мигрень только усилились. Мышцы в икрах так свело, что невозможно было двинуть ногами без боли – а потом и вообще никак, совсем. Детский полиомиелит, сказали врачи. Слишком много гордыни, услышала Лин.
В больнице доктор обездвижил ей ноги тяжеленными гипсовыми отливками, так что сестрам пришлось уложить ее на койку.
– Ты должна быть храброй и лежать совсем неподвижно, Лин, – пожурил ее он, когда она закричала, чувствуя, как огонь инфекции пожирает ее нервные окончания.
Лежать совсем неподвижно было хуже всего на свете.
– Ей надо научиться быть сильной, – сказал доктор.
– Ей не надо учиться страдать, – парировала мама, и больше он рта не раскрывал.
Целый месяц Лин терпела эту гипсовую тюрьму, неспособная дотронуться до горевшей и саднившей кожи или размять зверские спазмы в умирающих мускулах. Когда отливки наконец сняли, лучше ей не стало – ни вот на столечко.
– Теперь тебе придется носить вот это, – сказала сестра, показывая безобразные металлические скобы.
Они обняли ее сморщенные голени и вгрызлись в нежную кожу повыше и пониже колен, так что там навечно остались шрамы.
Но хуже всего были муки родителей. Лин слышала, как прямо за дверью они все спрашивали и спрашивали врачей и сестер, есть ли хоть какая-то надежда на выздоровление или хотя бы на улучшение, и все никак не могли услышать ответ.
Прекратите уже надеяться, хотела сказать она им, – так будет легче.
А про себя думала: я это заслужила. Я сама это на себя навлекла. И сколько бы Лин ни верила в науку и в разум, спасения из тенет суеверий, веры в удачу, хорошую или дурную, не было никакого. Какой тут разум, когда она на досуге болтает с призраками! В глубине души она все равно думала, что причиной болезни стала проклятая гордость.
Где-то перед Рождеством Лин настояла, что снова будет работать с родителями в ресторане. Когда в икры снова вцеплялись судороги, она изо всех сил это прятала – сколько можно жалости, она так от нее устала! – и каждую ночь сбегала в мир снов, где целый блаженный долгий час могла ходить, могла бегать, куда душе угодно. И каждое утро ей не хотелось возвращаться.
Откуда-то сверху, издалека, до Лин и Генри доносились приглушенный стук копыт и тарахтенье омнибусов, бороздивших незримые улицы. Звуки то возникали, то утихали, будто кто-то давным-давно отправил им открытки с шумами и они только теперь добрались до адресатов.
