– Святые небеса, Геракл ты наш! Чем они тебя только кормят?
Вверх взвились основательные облака пыли, и Джерико закашлялся.
– Я и сам мог ее открыть, – заметил Сэм.
– Нет, не мог.
– Мне уже чуть-чуть осталось.
– Врешь.
Джерико отмахнулся от последних пылевых мотыльков, еще круживших в воздухе над черной пастью люка. Во мрак уходила крайне предательского вида деревянная лестница, обильно увитая паутиной.
– Думаешь, на эту лестницу еще можно положиться?
– Есть только один способ проверить, – отозвался Сэм. – Давай-ка запасемся фонарями.
Дерево громко запротестовало под двойным весом Сэма и Джерико, загромыхавших по древним ступеням вниз, в черноту дыры; лучи фонариков запрыгали по эфемерной архитектуре паутины. Наконец эти двое соскочили на грязный пол большой комнаты, из которой выбегал длинный узкий коридор.
Сэм аж присвистнул.
– Да бутлегеры за такое бы душу продали!
Они с Джерико двинулись по коридору, сплошь исчерканному именами:
Джеймс Бирдон
Мозес Джонсон
Мейзи Лафайет с детьми
Меня звать Осэем…
Местами вместо имен красовались «Х» – а дальше простиралась обширная фреска, бледная и выцветшая, едва помнящая свои прежние краски. На ней семейство рабов вступало в Землю обетованную, где блистало солнце и росли зеленые деревья. Над лучистым солнцем кто-то нацарапал слово «свобода». За всю свою историю фреску явно подновляли разные руки, и каждый из художников добавлял что-то от себя, но смысл всегда оставался тем же.
– Выходит, Корнелий Ратбоун построил не только Трансконтинентальную железную дорогу, – молвил Джерико, обшаривая лучом фонаря подобное пещере пространство.
Сэмова мама когда-то говаривала, что в каждом человеке спрятан шанс изменить мир. Он сидит где-то там, внутри, словно семечко, готовое устремиться к свету и вырасти во что-то великое. У профессора тоже могли быть свои призраки. Обычные люди подчас способны на совершенно необычайную храбрость. Вот единственная магия, которую знал Сэм и в которую он верил.
– Чего мы тут ищем? – поинтересовался Джерико.
– Понятия не имею, – отозвался Сэм; луч его фонаря как раз упал на закрытую дверь в нише. – Но, полагаю, нам надо с чего-то начинать, и это место вполне подойдет.
Он подергал ручку.
– Заперта, конечно.
Он снова выудил из кармана швейцарский нож и сунул конец лезвия в замочную скважину.
– Эй, погоди. Ты что, хочешь ее взломать?
– Ну, типа того, – просто сказал Сэм, совершая запястьем затейливые плавно-поступательные движения.
– Нет, все-таки ты – это что-то с чем-то, – Джерико покачал головой и прислонился к стене.
– Да ну тебя, Фредди, – сказал Сэм, все еще пытаясь договориться с замком. – У тебя что, кнопка любопытства сломалась?
– Нет. И кнопка этики тоже пока работает. Попроси Санту, пусть подарит тебе хоть одну из них на Рождество.
– А что, если в этой комнате спрятано нечто, способное спасти нашу пророческую выставку, – ты об этом подумал?
Джерико поразмыслил с минуту, потом тяжело вздохнул.
– Отлично.
От отлепился от стены, взялся за ручку и бесцеремонно ее повернул. Дверь покорно открылась.
– Она даже заперта не была. Чуть-чуть силы приложить, – пробурчал он, сгибаясь пополам, чтобы пролезть в низкий проем.
– Я и сам мог это сделать, – упрямо повторил Сэм, следуя за ним.
Лучи фонариков забегали по сырой, тесной, холодной комнате, забитой всевозможными диковинами – масляными полотнами, ломаной мебелью, портновским манекеном и даже саркофагом, чья крышка висела на сломанной петле. Два штабеля ящиков возвышались в углу, прислоненные к стене с большой фреской, старой и местами траченной сыростью. Исполненной надежды ее, в отличие от других настенных росписей в музее, никто бы не назвал: на самом деле это был сущий живописный кошмар. В темном облетевшем лесу, из тех, что встречаются в сказках, торчал тощий серый субъект навроде ярмарочного зазывалы, в цилиндре и плаще из черных перьев. На его протянутой к зрителю ладони пламенел символ: глаз с зубчатым молнийным зигзагом под ним. За серым субъектом протянулась длинная вереница призраков весьма пугающего вида. Все они, казалось, надвигались на юного чернокожего отрока. В покрытом тучами небе вверху виднелась цифра 144.
– А тут что написано? – пробормотал Джерико: внизу, под фреской, кто-то намалевал слова.
Джерико наклонился и сощурился, чтобы лучше их разглядеть.
– Берегись… Вороньего… Короля.
– Жизнерадостно, однако, – сострил Сэм, хотя вообще-то у него от этой мрачной картины мурашки побежали по спине; пожалуй, это самая жуткая штука во всем Музее Жутких Страшилок. – Давай-ка глянем, что тут у нас есть.
Повернувшись к ней спиной, он поднял с ящика закопченную и крайне ржавую железяку явно военного происхождения. Плечи у Сэма поникли.
– Так. Одно барахло. Чего-чего, а этого добра у нас навалом.
Все ящики были забиты гвоздями, кроме одного, частично сломанного. Джерико полез в него и извлек кипу пожелтевшей бумаги.
– А это еще что такое? – заинтересовался тут же оказавшийся рядом Сэм.
– Если позволишь угадать, я бы сказал что-нибудь типа: «Не твое дело», – сказал Джерико, не отрываясь от листа.
– О, это как раз мое самое любимое дело…
– «Последняя воля и завещание Корнелия Ратбоуна, записанная сего четвертого января в лето Господне тысяча девятьсот семнадцатое, – прочел Джерико вслух. – Я, Корнелий Фаддей Ратбоун, в твердом уме и трезвой памяти пребывая, сим завещаю мой дом и все мирское мое имущество Уильяму Джону Фицджеральду под тем условием, что он будет продолжать наше самое главное дело…»
– Так старик Ратбоун оставил эту хижину профессору? – недоверчиво сказал Сэм.
Джерико и сам таращился в документ. Много лет назад он спросил Уилла, как так вышло, что тот стал заправлять музеем, и выслушал историю о том, как руины музея выкупили, можно сказать, прямо из-под шарового тарана. Между тем последняя воля и завещание Корнелия Ратбоуна эту версию опровергали.
Но зачем Уиллу понадобилось лгать Джерико об этом?
Он быстро перелистнул страницу: там оказалось письмо.
– А тут что написано? – встрял вездесущий Сэм.
– Оно от Корнелия Уиллу, дата 31 января 1917 года. «Дорогой Уильям… – начал читать Джерико.
…боюсь, это письмо станет моим последним, ибо жду я на пороге Смерти, и вскоре Он уже пригласит меня вступить в чертог вечного покоя. Все эти долгие годы я никак не мог простить твои греховные амбиции и то, что ты покинул меня и ушел работать с теми „великими умами“ в нелепом Департаменте Паранормальных Исследований президента Рузвельта…»
