– Правда? Как? Каким образом?
– Ой, да не волнуйся ты так. Я не могу менять сон напрямую – только делать спящему что-то вроде внушения.
– А. И это все? – Лин сунула руку обратно в фонтан и улыбнулась, когда рыбка принялась пощипывать ее за кончики пальцев.
– Я, между прочим, оскорблен, – протянул Генри. – И, между прочим, это может быть полезно. Если человеку снится что-то скверное, я могу помочь ему выбраться – сказать что-нибудь типа, почему бы нам не посмотреть сон про что-нибудь поприятнее? Про щенят, или про воздушные шары, или про шляпу-цилиндр…
– Про цилиндр? Кто захочет смотреть сон про шляпу-цилиндр!
– Откуда тебе знать? Может, кому-то нравятся официальные сны, – сказал Генри, улыбаясь. – В общем, я просто предлагаю что-то другое, и подчас этого вполне достаточно, чтобы вытащить человека из кошмара.
Он заиграл снова, уже другую мелодию.
– Тебе было страшно, когда ты в первый раз вошла в сон?
– Немножко. Я не понимала, что со мной происходит. Подумала, что вдруг я умерла и теперь проснулась по ту сторону жизни.
– …и пожалела, что не надела цилиндр.
Эту остроту Лин проигнорировала.
– А у тебя как было в первый раз?
– Я решил, что сошел с ума. Как мама.
– Твоя мама сумасшедшая?
Генри пожал плечами.
– Ты хочешь мне сказать, что это не совсем нормально, когда твоя мама день-деньской сидит на фамильном кладбище и разговаривает со статуями святых? Да откуда вам знать, мисс Чань? Дюбуа – крайне респектабельная семья!
– Она всегда была сумасшедшая?
– Нет. Иногда просто на всех обиженная.
– Не смешно.
– Еще как смешно. Ужасно смешно, просто ужасно, – сказал Генри.
Он привык толкать эту историю пресыщенной клубной публике. Ей вечно надо, чтобы все было легко и весело, чтоб никакие лишние сантименты не заставляли их притворяться, что им не все равно. C годами Генри довел этот номер прямо-таки до совершенства.
– Мои родители? – вещал он с крутящейся табуретки у рояля. – Трагическая история, знаете ли, просто трагическая. Они были цирковыми артистами, и их съели собственные тигры – прямо после бесподобного номера под названием «Завали его!». Бедные маман и папá! Ушли с ревом и отрыжкой, даже куплет не допели.
Однако притворяться тут, c Лин, в глубине сна, где все, что ты прятал внутри, могло вдруг и без предупреждения объявиться снаружи, было уже как-то совсем глупо. Врать о своих чувствах, натягивать счастливую маску – на это уходило колоссальное количество сил.
– Мама пыталась убить себя, – пальцы его продолжали порхать по клавишам, пробуя то один аккорд, то другой. – Она отослала всех слуг в город, нашла папину бритву, залезла в ванну и перерезала себе вены на запястьях. Да только забыла, что я дома. Я нашел ее. Там повсюду была кровь; я поскользнулся и упал прямо в нее.
– Ужас какой, – сказала Лин, когда снова смогла говорить.
– Еще бы не ужас. Мне эти брюки очень нравились.
– Отец наверняка был очень благодарен, что ты ее нашел.
Генри насупился.
– Отец никогда не ставил мое имя и слово «спасибо» в одну фразу.
Он глянул на Лин, собираясь отпустить очередную уклончивую остроту. Она смотрела на него. Действительно смотрела. Ему от этого стало неудобно.
– У меня что, вторая голова в этом сне отросла? Только честно. Я смогу это вынести.
– У твой семьи есть собственное кладбище? Да вы, небось, важные шишки.
Генри расхохотался.
– О, да, дорогуша! Просто слов нет, какие важные, – он сыграл джазовую фразочку. – У нас даже склеп семейный есть! Со всякой бредовой латынью! Поколения и поколения буржуа с гордой фамилией Дюбуа поданы на стол червям!
Лин позволила себе улыбнуться, но тут же снова стала серьезной.
– Поколения… Выходит, твоя семья тут уже давно. Мои родители прорывались сюда с боями. А своих бабушек и дедушек я даже никогда не видела. Как ты набрался смелости уйти из дому?
Генри-то считал себя за это трусом. Так странно, когда Лин называет это храбростью.
– Отец ужасно разозлился на меня за дружбу с Луи.
– Почему?
– Он решил, что она… – Генри честно попробовал подыскать верное слово, – нездоровая.
Он так и чувствовал, что у Лин уже вертится на языке следующий вопрос, на который он пока был совсем не готов отвечать, и поэтому заторопился.
– И музыку мою он тоже не одобрял, и запретил мне делать то, что я больше всего хотел. Старик думал, что я должен стать юристом. Можешь представить меня юристом?
– Из тебя вышел бы крайне скверный юрист. Прямо-таки ужасный.
– Ну, спасибо тебе за веру в меня, – ухмыльнулся Генри.
– У-жас-ный! – c нажимом повторила Лин.
– Да, полагаю, этот вопрос уже получил исчерпывающее освещение. В общем, когда он решил отослать меня в военную школу, я собрал вещички да и был таков. Ты, наверное, думаешь, что я неблагодарный сын.
– Вовсе нет, – подумав, сказала Лин. – Но я сама никогда бы не смогла бросить родителей.
Генри попробовал себе представить дочерний долг, связывавший Лин. Своих родителей он в лучшем случае ощущал как крест, который хочешь не хочешь, а надо нести. Всякий раз, как при нем кто-то заводил речь о «семье» как о чем-то особенном, о чувстве принадлежности, глухой гнев закипал у него внутри, как будто его злонамеренно обманули, нарочно лишив этого утешения. Генри сам устроил себе семью – c Тэтой, c друзьями по барам и за кулисами ревю. Он воображал, как однажды услышит, что родители умерли, и ощутит лишь смутный, едва различимый укол утраты. Разве можно оплакивать тех, кого у тебя по-настоящему никогда не было?
– Да, – сказал он слегка тоскливо. – Должно быть, это здорово, когда тебя настолько любят.
– Надо думать, да, – отозвалась Лин, позволяя теме наконец сойти на нет.
К ее удивлению, Лин понравилось разговаривать с Генри, особенно про сны. Да, на ее вкус, он слишком много шутил, зато был легкий и расслабленный, словно небыстрая речка, которая мягко несла ее куда-то вперед.
На мгновение она даже подумала, не рассказать ли ему про свой план найти Джорджа, но потом решила, что лучше будет промолчать. В конце концов, это ее дело, а не его.
– Ты спросил, боялась ли я, когда первый раз вошла в сон, – негромко промолвила она. – Но на самом деле я больше всего боюсь, что не смогу этого сделать. Тут я совершенно свободна. Могу быть собой, могу делать все, что захочу.
– Я понимаю, о чем ты, – кивнул Генри. – Когда я тут, я могу одним словом помочь тому, кто видит что-то гадкое, дать ему сон получше. Я могу действительно что-то сделать. А в том, неспящем мире, не в состоянии даже опубликовать свои песни.
