Внизу Лин сидела на бортике фонтана, бездумно болтая пальцами в воде.
– Мой друг, Джордж Хуань, умер сегодня, – безжизненным голосом проговорила она. – У него была сонная болезнь.
Золотая рыбка сверкнула сквозь воду оранжевым сполохом.
– О, Лин… мне ужасно жаль слышать это, – сказал Генри, подходя и садясь рядом.
– Спасибо, – пробормотала Лин. – Он мне снился. Прошлой ночью.
Генри помолчал.
– Может, он попрощаться приходил?
– Может.
Да только тот сон был ни разу не мирный. Смерть Джорджа сильно ударила по Лин. Она как-то всю дорогу верила, что он выкарабкается – такой был молодой и сильный. Нет, конечно, Лин понимала, что болезнь капризна и честного поведения от нее ждать не приходится. В конце концов, она, Лин, тоже молодая и сильная, но ее ногам это совсем не помогло.
На станцию с шипением ворвался поезд. Ни слова не говоря, Генри предложил руку, и Лин не отвергла ее.
– Что случилось, Маленький Воин? – ахнула Вай-Мэй, стоило Лин выйти из вагона посреди леса.
– Сегодня сонная болезнь унесла ее друга, Джорджа, – ответил за нее Генри.
Они трое немного постояли, слушая птичье чириканье и не зная, что сказать дальше.
– Мы должны упокоить его дух, – заявила, помолчав, Вай-Мэй.
– Ты это о чем? – спросил Генри.
– Очень важно почитать мертвых. Это нужно, чтобы они были счастливы на том свете, особенно если смерть была тяжелой, – ответила Вай-Мэй. – Иначе дух не обретет покоя.
Генри вспомнил мать – как она сидела на кладбище, перебирая бусины четок, обретая покой в разговорах с расписными святыми. И Гаспара он тоже вспомнил: они с Луи похоронили его вместе с суповой косточкой. Ритуалы – вещь важная.
– Я приведу Луи, – сказал он. – Мы все сделаем как надо. В китайско-новоорлеанском стиле.
Генри, Луи, Вай-Мэй и Лин поднялись на холм над золотой деревней. Луи сыграл на скрипке медленную мелодию, а Генри спел гимн, который выучил еще мальчиком. Вай-Мэй отломила веточку с ближайшего куста и превратила ее в благовоние, которое зажгла от свечки, сделанной тут же из травинки. Сладкий, дымный аромат сплелся с сосной и гарденией.
– Как ты это сделала? – спросил пораженный Генри.
Но Вай-Мэй уже собирала пригоршню камушков, которые сжала в кулачке с выражением свирепой сосредоточенности на лице. В раскрывшейся мгновение спустя ладони очутилась чашка чаю.
– За твоего друга, – сказала она, и Лин поставила приношение на подстилку из полевых цветов.
– У меня нет картинки с Джорджем, – сказала она. – А картинка нужна!
Вай-Мэй протянула ей прутик.
– Рисуй.
Лин сделала, как ей сказали. На земле получилась схематичная физиономия: кружок, два штриха вместо глаз, палочка-нос и палочка-рот. Она подняла глаза на Вай-Мэй.
– Ты знаешь, что делать, – сказала та и подвела руки Лин к лицу на земле.
Лин покачала головой.
– Вряд ли я смогу.
– Сможешь, – заверила ее подруга.
Лин закрыла глаза и попробовала представить лицо Джорджа, но смогла увидеть только призрачное, из последнего сна. Она вдохнула поглубже и увидела другое: Джордж, каким она знала его всегда. Тощий, быстрый как заяц, на губах полуулыбка, брови задраны вверх, будто он все время чему-то удивляется. Это его глупое хрюканье… Всякий раз, как открывалась дверь «Чайного дома», от устремлял на нее полный надежды взгляд, словно туда мог войти кто-то с его, Джорджа, радужным будущим в охапке.
В кончиках пальцев у нее загудело. Будто искры разбежались по всей коже и прямо вверх, в шею, так что в голове вдруг стало легко и пусто, как в воздушном шарике. А потом глубоко внутри что-то завибрировало, как если б какая-то ее часть стала единым целым с миром сновидений, и все ее молекулы потоком понеслись вписывать в него нечто, до сих пор ненаписанное. Земля пошла трещинами.
Лин открыла глаза; ее слегка подташнивало, и голова кружилась. Там, где только что был ее грубый набросок, к солнцу тянулся побег, изжелта-зеленый от новой юной жизни. Из белых почек уже рвались наружу крошечные алые бутоны. Свет играл отблесками на его новехоньких усиках. Такой смешной и такой совершенный! Это была самая суть Джорджа: что-то вечно на грани рождения, что-то, не готовое умереть. Она отвернулась, чтобы остальные не увидели ее слез.
– Я сделала это, – прошептала Лин, и она не знала, что за слезы текут по ее щекам: горя по умершему другу или виноватой радости от сознания своей новой силы.
Мимолетная молния озарила пейзаж. Верхушки деревьев утратили форму и цвет, словно стертые рассерженным ребенком. На мгновение воющий насекомый хор пронзил тишину, но лишь на мгновение. Вай-Мэй произнесла молитву над символической могилой Джорджа. Лин собрала пригоршню алых цветков и положила рядом с деревцем.
– За Джорджа. Пусть все его сны теперь будут только счастливыми.
Генри посмотрел на Луи, и они вдвоем затянули веселую песню, словно шли за гробом по Бурбон-стрит, где печаль уступает дорогу радостной памяти о прожитой жизни. Небо снов у них над головой окрасилось золотом.
– Когда я умру, надеюсь, кто-нибудь помянет меня так же хорошо, – тихо сказала Вай-Мэй.
Маленькая стая белых цапель неподалеку снялась и взлетела, выкликая что-то сияющим розовым облакам.
Вай-Мэй схватила Лин за руку.
– Гляди! Его душа теперь свободна!
Лин смотрела на небо и потому не увидела проснувшийся в глубине тоннеля пульсирующий свет. И скрипучего, рычащего хора, вздымающегося там, во тьме, она тоже не услышала.
Сны повсюду
Сны были повсюду.
С самого первого своего вздоха люди выдыхали жажду, пока желание не пропитало воздух насквозь.
Джерико снилась Эви. В небе над нею взрывались фейерверки. Неровный свет придавал лицу ангельскую светоносность и явственно очерчивал тело под тонкой блузкой. Губы так манили, что Джерико простонал, не просыпаясь, ее имя.
Сэму снилось, что он маленький и гуляет с мамой за ручку, купаясь в ощущении любви и безопасности. Правда, их вскоре разлучила толпа каких-то солдат, заполонивших улицу. Сэм потерялся. А потом из радиоприемника в витрине магазина донесся мамин голос:
– Найди меня, Лисеночек!
Мэйбл у себя во сне поднялась на высоченную платформу и окинула горделивым взглядом скандирующие ее имя полчища людей. Они все пришли только ради того, чтобы увидеть ее – и никого больше.
Исайя видел во сне мальчика в канотье и зеленоглазую девочку, таких безмятежно счастливых; он боялся за них, словно предчувствовал надвигающуюся на их идиллию бурю. Он кричал и кричал, что они в опасности, но ни звука не вырвалось у него изо рта.
