Кажется, Мемфис падал; кругом все ревело, как бурные воды. Потом падение прекратилось, и он снова стоял в том, другом месте, где жило исцеление – между тем миром и этим. Позади ощущалось присутствие духов: руки их ласково приняли его домой, а потом он увидел и их самих, стоящих вокруг. Смутные тени предков, облаченных в многослойные облака ткани, – они тянулись к нему сквозь поколения и океаны, неизвестные и все же такие знакомые. Мягкий, дальний ритм барабанов колотился в сердце, а с ним приглушенное пение. Теплый ветер принес запах соли и испеченного зноем песка.
Потом их руки слетели с плеч, силуэты расступились, и Мемфис увидал маму – в плаще из сверкающих черно-синих перьев она махала ему из янтарного поля поспевшей на солнце пшеницы.
– Мемфис, сынок… – Голос был хриплый, слова текли медленно, словно ей стоило огромных усилий говорить. – У н-нас м-мало времени.
Она схватилась за живот и изрыгнула маленький ком мятых перьев. Тонкая нитка маслянистой слюны повисла на губе. Голос истончился до карканья.
– Иди… За… Глазом… Залечи… Брешь…
Черные клубящиеся тучи вспухли на горизонте, застилая солнце. Гневный свет треснул сквозь бурлящее небо и вилами вонзился в землю. Призраки возникали с каждой вспышкой. Они качались в пшенице, как мерцающие птичьи пугала, и эти мертвые ничуть не походили на приветливые тени, встретившие Мемфиса в целительном месте. Ничего родового и благотворного в этих духах не было, а было, наоборот, что-то ужасное… голодное… как будто они могли есть, есть и никогда не насытиться.
Целый сонм молний зажег небо, и Мемфис увидел, что они все пляшут вокруг человека в высокой шляпе. Буря рождалась у него в ладони, и ему это, судя по всему, очень нравилось. Его смех звучал отовсюду сразу. Он протянул к Мемфису руку, и, хотя был совсем далеко, его лицо сделалось вдруг огромным и близким. «Мое», – сказал серый человек голосом, старым, как время. Он зашагал к нему через поле, и мертвые двинулись следом.
Мемфисова мама закашлялась и скорчилась в какой-то неистовой метаморфозе. Ее глаза дико расширились, когда она, давясь, прошептала еще одно, последнее слово:
– Беги!
Прямо у него на глазах маму поглотил вихрь сине-черных перьев и отчаянного карканья. Обратившись в ворону, она с криком понеслась вверх, в злое небо, а потом спикировала к нему и вцепилась клювом в воротник, словно пыталась утащить отсюда подальше. Но человек в цилиндре и его свита мертвецов были словно магнит; они неодолимо тянули его к себе. Сердце уже билось у него прямо в ушах, веки сами собой заморгали. Еще немного, и он упадет, и будет падать вечно.
Кулак из перьев ударил его по щеке, удивив, разбудив. Ворона орала ему прямо в лицо, и Мемфис вылетел из целительского транса, как пробка из бутылки, вспотевший и смятенный. Его руки все еще сжимали предплечье мистера Нобла; сам мистер валялся на земле, очевидно, при смерти.
– Мистер Бишоп, пожалуйста, вставайте, – взмолился Мемфис, в панике тряся неподвижного старого пьяницу. – Мистер, пожалуйста, просыпайтесь, ну, просыпайтесь же!
Ужас холодом свернулся у него внутри, он едва не плакал. Высоко над головой небо пульсировало зарницами. Ударил ветер, погнал мертвые листья по тротуару, потом барабаном обрушился ливень. Молния шваркнула дерево на той стороне улицы, и на мостовую рухнул сук, обугленный и дымящийся. Мемфис оттащил старика в переулок – хоть какая-то защита.
– Господи Иисусе, – всхлипнул он, глядя на неподвижное тело. – Я его убил.
Показался патруль из двух полисменов. Мемфис их знал – подельники Голландца Шульца; их хлебом не корми, дай сграбастать одного из ребят Папаши Чарли, правонарушение придумаем потом. Убийство подойдет как нельзя лучше.
– Мистер Нобл, пожалуйста, пожалуйста, просыпайтесь, – умолял Мемфис.
Тот кашлянул и вздохнул – а потом захрапел, легко и сладко, и это был самый лучший звук, который Мемфис слышал за свою недолгую жизнь.
– Я сделал это, – пробормотал он, глядя на свои руки и безотчетно расплываясь в улыбке. – Я сделал это, – повторил он почти благоговейно.
Копы были почти рядом.
– Эй! Тут человеку плохо! – закричал Мемфис, прячась за стеной, и, убедившись, что они направляются к переулку, повернулся и помчался прочь – вверх и дальше, через забор, по дороге к дому.
Часть вторая
Город с шестью миллионами снов
Январский сумрак тяжело придавил ньюйоркцев. Дни были коротки, зато ночи – слишком длинны для тех, кто научился бояться снов. Матери несли вахту у детских кроваток. Богатые приказывали слугам сидеть рядом и будить их каждые несколько часов. А вот бутлегерский бизнес откровенно процветал. Город сделался боязливым, подозрительным и едва балансировал на грани хаоса.
Лин и Генри жили только ради своих ночей. Сны давали им ускользнуть от горестей реального мира, укрыться там, где надежды и шансы еще не иссякли. Пока они ждали на красивой старой станции, Генри обычно играл на рояле, пробовал новые мелодии, внимательно выискивая признаки одобрения или скуки на физиономии Лин. Если она морщила нос, будто потянуло чем-то зловонным, он тут же бросал песню, зато если склоняла голову набок и медленно, задумчиво кивала, можешь быть уверен – ты на верном пути.
– Если ты когда-нибудь захочешь прийти к Зигфельду на ревю, скажи только слово, и у тебя будет лучшее место в зале, – обещал он ей.
– И зачем бы мне это делать? Я тебя и здесь могу послушать.
– Ну, дело же не только во мне. Там есть огромные танцевальные номера, и певцы – настоящие, большие звезды. Все такое гламурное, понимаешь?
– По мне, так это до ужаса нудно и долго.
– Большинство любит Зигфельда.
– Я тебе не большинство.
– Более правдивых слов еще не слышал белый свет, моя дорогая, – расхохотался Генри.
Когда поезд прибывал в лес, там их неизменно ждала Вай-Мэй. Она улыбалась Лин и сразу же брала ее за руку, как младшая сестренка, а потом застенчиво взглядывала на Генри.
– Мисс Вай-Мэй, вы сегодня вечером просто блистаете, – c преувеличенной любезностью изрекал тот, и девушка тоненько хихикала, прикрывая рот ладошкой.
Иногда Лин и Вай-Мэй составляли Луи и Генри компанию у реки, на покрытом зеленой травой берегу за хижиной, и устраивали пикник. Музыка звенела под сводами леса: эффектные синкопы диксиленда вторили высокому пению эрху
[35].
– Иди сюда, я тебе покажу, как танцевать чарльстон, – говорила Лин, вскакивая и хватая Вай-Мэй за руку.
Однако когда ей все показали, Вай-Мэй пришла в ужас.
– Какой отвратительный танец! Такой неизящный. Совсем не как в опере.
– Тогда ты покажи нам, как надо, – подзуживал Генри, и Вай-Мэй скользила по траве с церемонной змеиной грацией, и широкие рукава ее платья струились, будто на поляне вдруг просыпался фонтан.
