Подносить котомки была у меня сестра и у других – у кого жена, у кого сестра. Прожив день в Калгачихе, нас отправили в Олонецкую Губернию на реку Суну. У меня в Калгачихе была Тетка и Дядя. Они меня любили, особенно дядя. Он тоже отправился в бурлаки вместе, но мы расстались на Тихвимском бору, его как старика назначили в Челмжу, в 20 вёрстах от Тихв. бора, хотя мне и было жалко расстаться с ним, но делать было нечего. Жизнь в бурлаках тоже не важна, но где она для рабочих хороша, а сравнительно с морской промысловой куда лучше, хотя приходится спать под ёлкой и под открытым небом, но зато есть огонь (зачеркнуто – прим. авт.) не плещет солёной водой в глаза.
Пока на маленьких реках, чтобы не упустить воды, работают с восхода и до захода Солнца, и до Петрова дня 29 июня нет праздников. Зато выйдя на просторные реки, тут уже и спят в деревнях, и обедают 2 часа, шабашат
[261] в 8 вечера и встают к 6 ч. утра. Пища всё время: вяленое мясо, горох и пшённая каша с постным маслом. Мне тогда жилось хорошо, как грамотный был взят прикащиками к себе, в так называемые рассыльные. На реке Суне, по которой мы плыли, есть Чугунолитейный завод в Алазьме и знаменитый водопад Кивач, воспетый Державиным. Вода в Киваче стремится с высоты 6-ти саженей прямо вертикально. На правом утесистом берегу водопада построен красивый с террасою дом для туристов, а через реку устроен под самым водопадом мост. Интересно смотреть, когда спускаются под водопад брёвна из запани, устроенной за версту выше водопада.
Осенью домой я пришёл около 1-го Октября, себя я считал уже взрослым, хотя мне было только 14 лет. 6-го декабря я был у праздника в деревне Нюхчозере, в 10 верстах от Калгачихи и там познакомился с одной кушерецкой девушкой Маней, которая приезжала тоже на праздник, и вскоре мы полюбили друг друга. Она ещё на ½ года была меня моложе, но в наших деревнях на вечеринки ходят с 7–8 лет и родители ничего против этого не имеют. В 1883-м я отправился опять в бурлаки, на этот раз меня у десятника выпросили уже прикащики к себе, те самые, у которых я был на р. Суне. Теперь они были в Челмуже, и мне недалеко было идти. Всё лето я жил в деревне, заведывал кладовой с припасами. Отдавал женщинам печь хлеб и принимал печёным. Тут всё лето сортировали и сплачивали лес, чтобы по Онежскому озеру тащить из Челмужи на завод в д. Уницы в 20 вёрстах от Повенца. Около 15 августа лес был сплочён и отправлен за пароходом и некоторый завозами на шпиль. Шпиль устроен на плоте, его вертят 2–3 лошади. Я был отправлен с письмом к управляющему с письмом по берегу Онежского озера, мой путь был из Челмужи до Шуньги около 50 вёрст и от Шуньги до Уницы – 17. Всего 67 верст. Осенью в Октябре месяце я приехал домой, несмотря на то, что в последние два года жизнь была для меня хороша, но, желая закончить мореходное училище, мне надо было плавание в море на торговых судах, без чего не мог быть допущен к экзамену на штурмана. А там, как я уже говорил, что по моему ещё слабому ещё не окрепшему телосложению в матросы меня не брали, да и людей рабочих в то время было довольно за маленькое жалование, то я вынужден был идти опять на промысел в наживотчики
[262]. Уехали на Мурман мы в марте 1884 году. На промысле мне, как и раньше, не везло. Весенние промыслы пошли в упадок с каждым годом. На Мурмане было построено два китобойных завода, пароходы, которые истребляли ежегодно до двухсот китов. Предприятие это страшно повлияло на рыбные промыслы, т. к. киты, питаясь той же пищей, которой питается треска, не стали подходить к берегам Мурмана, не стали нажимать к берегу корм, то и рыба удалилась от берегов Мурмана на значительное расстояние, куда в шнеках пускаться было очень опасно, и таким образом я опять вернулся домой осенью ни с чем. Но нужда заставила опять наняться на промысел, и в 1885 году я опять уехал на Мурман. Пробыв лето на промысле, меня пригласили осенью матросом. Зная прокладку по карте, мне поверили провести судно с Мурмана в Онегу, что я и сделал благополучно. Зимою мы жили вдвоём с матерью, т. к. сестра вышла замуж ещё в 1884 году. Забыл я описать мои приключения на промысле в 1885 году, но вспомнив, считаю своим долгом поделиться с моими дорогими читателями. Приехав весною в марте месяце в Териберку и услышав, что начался обильный промысел на Рыбачьем полуострове, мы собрались в шнеки и отправились в становище Цип-Наволок, отстоящий от Териберки около ста вёрст. Только что мы благополучно добрались туда, как подул свежий северо-восточный ветер, мы не поспели выбыть из шнек, как нас начало колотить о берег. Высадив лишних людей, нас отправили на шнеках на рейд, где стоял на якоре один корабль. На каждой шнеке было по два человека. У меня в других был свой зять. Всех шняк было двенадцать. Предполагая, что погода скоро утихнет, мы сначала спали, а шнека покачивалась в море, но не тут-то было. Погода становилась все крепче и крепче, наконец, дошла до степени урагана. Нам начало плескать в шнеку воду. Сутки мы, стоя по колено в воде, отливали воду вёдрами и лейкой, но волна усилилась до ужасных размеров. Шнеки, которые были бережнее
[263] нас, начало опрокидывать одна за другой, некоторые начали спускаться на вёслах к отмелому берегу, но опрокидывало их, не донеся до мелкого места. Однако с берега спасали, кого могли. Видя гибель наших товарищей, мы тоже решили на удачу спуститься на берег носом. Для этого надо было к цепи, на которой мы стояли, привязать верёвку-стоянку, какие употребляются для яруса на промысле. Привязав стоянку, я начал поворачивать на ней шнеку, а зять мой сидел и грёб на вёслах; но вот налетела ужасная волна, оборвав у нас верёвку, понесла нас прямо к крутому каменистому обрыву, на котором около двух саженей толщиной намёрз лёд. Люди на берегу бросились нам на помочь, но от силы ветра они скорее ползли, чем бежали, за шумом прибоя и ветра не слышно было ни их голосов, ни им наших отчаянных криков о помощи. Возложив последнюю молитву на Бога, мы приготовились к смерти. Налетела последняя ужасная волна и, подняв нас высоко на свой гребень, с треском обрушилась к утёсу, желая поглотить свои жертвы; но верно Бог услышал наши безмолвные молитвы. Шнека наша застряла между камнями, и мы скорее упали, чем соскочили в воду между шнекой и утесом. Платье наше на себе уже намокло и обмёрзло раньше. Я помню, как обеими руками захватился за попавшийся мне камень и держался, чтобы не отдёрнуло волной в море. Вода, зеленея на моих глазах, прокатила через меня, и мой взгляд упал на брошенный на верёвке сверху камень. Ухватившись правой рукой за верёвку, я не в силах был ухватиться левой, но обернув вокруг руки, держался крепко, так меня и подняли на одной руке на берег в три сажени высоты, рука моя до сих пор ноет пред худой погодой. Когда меня вытащили на берег, я лишился сознания и очнулся только в больнице Красного Креста. За мной ухаживали Сёстры Милосердия – прекрасные старушки, они всегда со мною пели на клиросе в церкви и любили меня как брата или сына. Также спасся и мой зять, но он пострадал ещё больше; вследствие этой катастрофы он начал терять зрение, а впоследствии лишился его совсем. Упустив свои жертвы, волна обрушилась на нашу шнеку и в щепки разбила её. Одежды и белья сталось только что на себе. Так я проездил на море всю весну, не мало пришлось перенести холоду и нужды. Промыслы по-старому были плохи. В этом году под влиянием дурных людей, бывших со мною, я научился пить вино и курить махорку и чуть было не сделался вором, но благодаря природному уму я скоро одумался и стал избегать этого общества. Хозяйство наше не улучшилось, а ухудшилось. Изба наша пришла в ветхость, скота было только корова и 3–4 овцы. Лошадь мать продала вскоре после смерти отца. Зимою я учился в мореходном училище, до занятий по утрам таскал на маленьких дровёшках сено для скота. Видя хозяйство моё в таком состоянии, родители любимой мною девушки стали уговаривать её бросить со мной гулять. Я стал подозревать в ней холодность и задумчивость, в конце концов, вызвал её на объяснение и это привело нас к разрыву. Всё остальное время этой зимы я был грустен и молчалив. Не раз Маня искала встречи со мной через других девушек, но я скрепя сердце уклонялся от этих свиданий. Я знал, что её за меня не отдадут, а сама она тоже была не из отважных героинь, хотя я знал, что она меня любила. Весною я поехал в матросы и осенью надеялся сдать экзамен. Навигация 1886 года прошла благополучно без особых приключений, а осенью я выдержал экзамен при Архангельской экзаменационной комиссии. Зимой в 1887 году я случайно встретился с молодой Ворзогорской вдовушкой, и хотя не думал ещё жениться, но чувствовал какое-то к ней влечение. Узнав о ея судьбе, я не отказался на ней жениться, не зная друг друга, мы вскоре были повенчаны. 22.01.1927 г. Увидя мое хозяйство, молодая моя жена пришла в ужас; не опытная в жизни, она не могла понять, что мне только двадцать лет, вся жизнь впереди и что я получил кое-какое образование. Она безутешно плакала днём и ночью, это наводило на меня тоску и временем я был безумен и бросался бить молодую ни в чем не повинную женщину, и она всё безропотно переносила. Видя ея хорошие качества, я полюбил её всей душой и поклялся сделать её счастливой, хотя бы это стоило мне жизни. Не найдя места матросом, я вынужден был опять идти на промысел трески. В первых числах марта мы поехали на Мурман. Моя жена шла пешком провожать меня вёрст 25 до деревни Унежмы. Расставаясь с ней, я первый раз встретил с ея стороны не поддельную искренность и ласку. Я жалел её, проклиная свою участь и скрепя сердце, которое разрывалось на части, отправился в путь. Что думала она, возвратившись в эту ненавистную маленькую старую лачугу, известно одному Богу. Летом я узнал, что от дождя в нашей избе воды было не меньше, чем на улице, так как крыша пришла в совершенную ветхость, а бревенчатый потолок был подперт жердями, в стенах были дыры от выгнивших брёвен. В эту осень, как и в предыдущие, я вернулся домой с пустыми руками. Промыслы на Мурмане пришли в упадок, и хозяева промысловых заведений один за другим ликвидировали свои дела. Зимой я работал у постройки судна Иосифа Хохлина, получая 2 рубля в неделю. Зима с января 1888 года стояла холодная и я, не имея достаточно тёплой одежды, всё-таки не пропускал ни одного дня. Намерзнувшись день, я приходил домой печальный, раздражённый и видя жену такою же печальную с заплаканными глазами. Я ещё больше раздражался, а в избе было не много теплее чем на улице. И самовара у нас не было, хотя бы согреться чаем. Мать моя уходила с работой к соседям, т. к. дома ей шить было холодно и темно. Весною 1888 года я поступил матросом на шхуну Овчинникова и лето проплавал благополучно, заработав около 60 рублей. В мое отсутствие мать вышла замуж, и жена осталась одна. Я возвратился домой 14 сентября. Жена моя, как я заметил, была очень рада моему возвращению и с ней случилась перемена, она свыклась со своей судьбой. 16-го сентября у нас родился сын Александр. Зимою я опять работал у постройки судна Овчинникова. В навигации 1889 года я плавал матросом на новом судне Овчинникова, а вернувшись домой осенью, я стал заботиться о постройке новой избы. Зимою заготовил 50 брёвен, а весною опять пошёл на том же судне штурманом. В августе я перешёл в Териберке на судно Сумского купца И. П. Воронина, которое с грузом солёной трески отправлялось в Петербург. Судно было старое, текучее, с трудом нам удалось добраться до Петербурга, раз было не обсели на дно океана, к счастью нашему, во весь путь не было крепкого шторма. Придя в Питер, я как один из трезвых оставлен был при судне, остальные уволены. Окончив выгрузку на своём судне, я поступил за 20 рублей в отгон из Петербурга до Либау
[264].
