Осенью 1945 года произошло то, что позже Энтони Бивор и Артемис Купер назвали «великим бумом экзистенциализма», хотя точнее было бы назвать это эпохой культурного прорыва. Начало выходить великое множество газет и литературных журналов (несмотря на дефицит бумаги, столь острый, что Le Monde пришлось ужаться до размеров таблоида и получить прозвище «Le Demi-Monde») [ «Le Monde» (фр.) – «весь свет», «Le Demi-Monde» – «полусвет». – Прим. пер.]. Процветали театры, джаз-оркестры и кабаре; Жюльетт Греко и Марлен Дитрих в перерывах между выступлениями на фронте останавливались в «Рице» – отсюда название «Риц-криг». Появилась мода на американские романы, благо теперь они были доступны. И все это – в атмосфере такой бедности, что люди извлекли из сундуков сигаретные мундштуки в стиле 1920-х, чтобы докуривать свои «Галуа» и «Гитаны» до самого фильтра. (Жюльетт Греко вспоминала о Сартре, с которым познакомил ее Морис Мерло-Понти, как повеселило ее, что Сартр не смог уплатить по счету во «Флоре» и оставил в залог свой серебряный портсигар.)
[588]
Сартр стал центральной фигурой этого «экзистенциалистского бума», начавшегося – по крайней мере для широкой публики, – с его лекции в парижском «Клуб Мэнтенан», прочитанной осенью 1945 года. Одно из лучших воспоминаний об этом, как оказалось впоследствии, знаковом мероприятии оставил в своей автобиографии французский писатель и журналист Мишель Турнье: «28 октября 1945 года все мы собрались послушать Сартра. В клубе творилось светопреставление. В крохотный зальчик набилась огромная толпа. Все входы и выходы были забиты страждущими, не сумевшими попасть внутрь. Женщин, падавших в обморок, складывали на рояль. Лектор протиснуться в клуб не смог: его подняли в воздух и передали из рук в руки на сцену. От такой популярности стоило бы насторожиться. Новая система мысли уже получила сомнительный ярлычок «экзистенциализм». Новая звезда, блеснувшая в затемненных ночных клубах Парижа, уже привлекла к себе гротескную паству – певцов, джазовых музыкантов, бойцов Сопротивления, пьяниц и сталинистов. Но что же такое экзистенциализм? Скоро нам предстояло это узнать. Смысл лекции Сартра укладывался в четыре слова: экзистенциализм – это форма гуманизма… Мы были раздавлены. Наш учитель выудил из мусорного бака давным-давно выброшенный нами старый кафтан гуманизма, ношенный-переношенный, воняющий потом и «внутренней жизнью», скрестил его с абсурдной идеей экзистенциализма – и теперь выгуливал обоих с такой гордостью, словно сам изобрел и то, и другое. И все ему аплодировали».
[589]
Как это по-французски: остроумное описание, как бы невзначай стилистически «опускающее» главного героя. Однако наблюдения Турнье верны: хотя для многих лекция Сартра дала начало новой философии – и новой попытке людей обойтись без бога – в сущности, Сартр использовал идеи, обсуждавшиеся и во Франции, и в Германии на протяжении всего предвоенного десятилетия и военных лет. Стоит ли считать парадоксом то, что некоторые ведущие фигуры французского Сопротивления продолжали читать и почитать немецкого философа, известного симпатизанта нацистов Мартина Хайдеггера?
Этот образ мысли был порожден (и, наверное, иначе и быть не могло) чередой катастроф и бедствий: ужасами Первой мировой войны, террором и чистками в сталинской России, биржевым крахом и последующей Великой депрессией, Гражданской войной в Испании и ее зверствами, например бомбардировкой Герники. Глядя на все это, такие философы, как Александр Кожев, Александр Койре и Жорж Батай, вслед за Хайдеггером, заговорили о том, что традиционный атеизм, заменяющий бога человеком, историей, народами и государствами, «преступно обедняет жизнь». Не забывали они подчеркивать и то, что их идеи противостоят гуманизму. Гуманизм, говорили они, ведет к фашизму. Здесь имелось в виду, что гуманизм, даже атеистический, несет в себе идею человека как некоего окончания, вершины творения, раз навсегда заданного и неизменного совершенства. Для них это была очевидная ложь: человек не «окончен», он беспрерывно творит сам себя, и сама мысль, что мы понимаем, что такое человек, ведет к катастрофам, когда диктаторы и другие политики пытаются втиснуть человека в какую-то готовую форму. «Ни марксисты, ни капиталисты, ни гуманисты… не могут вполне объяснить человечество: они предлагают нам лишь неполные и, возможно, ошибочные пути к познанию себя».
[590]
Большое влияние на Кожева и прочих оказали естественные науки, особенно современные им прорывы в физике, математике и антропологии. Наука в целом, полагали они, обедняет нашу жизнь, поскольку естественнонаучная и математическая мысль заключает в себе идею «полноты»: сама по себе она нас не ограничивает, это лишь метафора, однако именно на ее почве возрастает идея «совершенства». Однако достижения математики и физики – особенно принцип неопределенности Гейзенберга – показали, что ничто не отделяет нас от природы, что само наше присутствие неизбежно изменяет параметры «внешнего» мира; и в любом случае, как показал Курт Гедель, логических пределов для нашего знания нет. Более того: нет никакой «Природы с большой буквы», законченной и отдельной от нас. Наука постоянно расширяет наши знания о том, что же такое природа.
Далее, антропологические открытия показали огромные различия между людьми в целом, не говоря уж о человеческих представлениях о боге. Обнаружилось, что бытия вообще не существует; возможно лишь в конкретное время, в конкретном месте, и понять себя мы способны лишь через призму конкретных представлений и обстоятельств. Нет и не может быть «нулевого», принимаемого по умолчанию взгляда на жизнь: мы неизбежно смотрим со своей колокольни. Все это, в конечном счете, пошло от Хайдеггера, Гуссерля и феноменологистов.
Битва за трансцендентность
А из этого, заключали мыслители, следует, что у нас нет доступа к трансцедентному. Мы не можем «выйти из мира», – говорит Хайдеггер, вместе с Кожевом и прочими, – нет никакой «природы» до ее взаимодействия с человеком, человек не может находиться «вне» мира, а это означает, что трансцендентность попросту невозможна, недостижима для нас. Нет никакой телеологии, направления, в котором движется мир. Единственная цель жизни – превзойти самое себя; но и здесь неприемлемы никакие обобщения, ибо невозможно договориться о направлении движения – невозможно в принципе, поскольку выйти за пределы своей субъективности человек не в силах.
Единственное, на что мы можем надеяться – это, по удачному словоизобретению Эммануэля Левинаса, «эксцендентность», попытка вырваться из нынешних условий нашего существования. Но и она, по крайней мере отчасти, обречена. Говоря об этом, Левинас использует другое новое понятие, «недостаточность субъекта». Субъект, то есть человек, не может контролировать смысл того, что с ним происходит – следовательно, как говорит Валери, мы обречены жить в тесных пределах и с вечным разочарованием.
[591]
