1970-е стали золотым веком марихуаны, в которой многие видели большой духовный, медицинский и коммерческий потенциал. Еще одним «маленьким секретом» для многих стал кокаин. «Большая часть рок-групп в Сан-Франциско плотно сидела на кокаине», а Джонни Кэш записал в 1969 году свой «Кокаиновый блюз». Однако кокаин был, прежде всего, сексуальным стимулятором, и его редко наделяли какими-либо метафизическими достоинствами.
О закате психоделической эры возвестил знаменитый «роман в стиле гонзо» Хантера С. Томпсона «Страх и ненависть в Лас-Вегасе». Томпсон был далек от того, чтобы расписывать метафизические достоинства наркотиков – скорее, он видел в них «фармакологический эквивалент нитроглицерина». Как писал один обозреватель, «[эта книга] прозвучала похоронным колоколом для того подхода к психоделикам, что исповедовал Лири – возвышенного и благочестивого, с восседанием на ковре и слушанием персидской музыки. В книге Томпсона мы не встретим людей, которые приняли ЛСД и увидели бога: это книга о выживании, о борьбе с безумием, о том, как наркотики порой опасно и безнадежно помрачают разум – о темной стороне психоделиков, о которой люди в те времена старались не упоминать».
[711]
Последние десятилетия ХХ века принесли новые перемены в практике наркопотребления, прежде всего среди молодежи, – в моду вошли наркотики, продуцирующие чувства близости и взаимопонимания. Такие вещества, как прозак и эмпатогены, например МДМА (экстази), получивший выразительное прозвище «пенициллина для души», порождают чувство «единства» не столько с природой или божеством, сколько с другими людьми, в том числе и совсем незнакомыми. На многолюдных «рейв-пати» молодые люди принимали экстази – и, по описаниям, переживали нечто среднее между психотерапевтическим сеансом, массовым катарсисом и племенным ритуалом. «Экстази стал для этого поколения способом отделиться от мира, выгородить в нем свой собственный уголок, где Правит Любовь». Именно экстази Теренс Маккенна назвал «таблетками для счастья».
[712]
Эстетика и мораль
На протяжении всей своей книги Теодор Роззак остается критическим наблюдателем: для него проблема в том, что психоделики не остались просто попыткой достичь новых форм знания и опыта. Наркотики сделались самоцелью, наваждением, отвлекающим людей от поиска истины. Быть может, они и предлагали новый образ жизни – «экстатическую жизнь», выражаясь словами Тимоти Лири, – но этой новой жизни явно не хватало рефлексии. Не стоит забывать и замечание Николаса фон Хоффмана, что психоделики породили «величайшую криминальную историю со времен сухого закона».
Заканчивая свой анализ контркультуры, Роззак ссылается на «социологию визионерства» Пола Гудмана, в особенности на его идею, что критерий психического здоровья – морально-эстетический, что цель жизни в том, чтобы достичь «морально-эстетического спокойствия», подобного естественному состоянию детей, дикарей, поэтов и влюбленных, «умеющих забывать о себе и жить настоящим мгновением». Гудман воображал себе некий утопический коммунитаризм, с «децентрализованными и эластичными» сообществами, допускающими неизбежные человеческие ошибки и слабости, однако и позволяющими людям любоваться достижениями друг друга; цель таких сообществ – избежать «коллективного одиночества, или одиночества в толпе».
Наконец, последний элемент контркультурного мировоззрения – то, что Роззак называет «неверием в объективность». Эта идея получила поддержку в недавних («постмодернистских») научных и философских трудах, доказывающих, что объективность вообще невозможна, ибо никто – ни ученый, ни философ – не в силах выйти за пределы природной человеческой ограниченности. Даже в точных науках мы движемся вперед, опираясь не на какое-то «внешнее» или «высшее» знание, а, скорее, на договоренность. Таким же образом, и наш рассудок – не объективно существующая данность, а произвольный конструкт, «в который данное общество в данной исторической ситуации воплотило свои представления о смысле и ценностях».
[713]
Здесь Роззак склоняется к феноменологическому взгляду на мир. Он цитирует Маслоу: «То, что полученный опыт нам необходимо осмысливать, говорит о том, что наличие смысла изначально ему не свойственно… это дар познающего познаваемому. Иными словами, такого рода «осмысленность» – результат абстрагирования и классификации, а не самого опыта». Далее он ссылается на Бергсоново определение времени как «жизненного потока», который мы «произвольно сегментируем», и в дальнейшем «какое-либо иное восприятие времени делает нас “мистиками” или “безумцами”».
Подвергать сомнению научное мышление – значит, по Роззаку, настаивать, что первая и основная цель человеческого бытия не в накапливании знаний, а в том, чтобы «открыть способ жить изо дня в день так, чтобы в этой жизни участвовала вся наша сущность, без разделений и изъятий… Важно, чтобы наша жизнь была как можно больше, чтобы она включала в себя все безграничное многообразие опыта, быть может, невоспроизводимого, не передаваемого словами, однако пробуждающего в нас трепет перед величием мира… Вопрос в размере человеческой жизни. Культура, отрицающая, принижающая или обесценивающая визионерский опыт, грешит тем, что делает нашу жизнь меньше».
* * *
Научное сознание, утверждает Роззак, ограничивает нашу способность удивляться, «все более и более отчуждая нас от магии окружающего мира… Ученый исследует, подытоживает результаты – и считает, что с загадкой покончено; художник снова и снова пишет один и тот же пейзаж, человека, вазу с цветами, вновь и вновь переживая неисчерпаемую силу их присутствия… То, что он видит… не улучшится оттого, что его бросят под пресс познания».
[714]
Заключительная его мысль – та, что не существует экспертов по жизни (то же самое, что говорил Дж. Э. Мур – см. главу 2), что литература, и духовная, и светская описывает обычных людей, переживающих в своей жизни решающие, поворотные моменты. «Нас поражает в ней опыт человека, внезапно выхваченного из «реальности», унесенного за пределы всего, что он считал «реальным» – к некоей высшей и благородной идентичности, которую мы прежде считали немыслимой и невозможной».
[715]
Группы встреч в Белом Доме
К этой теме Роззак вернулся несколько лет спустя в своей книге «Там, где кончается пустыня: политика и трансцендентное в постиндустриальном обществе». В ней он показывает, что интерес к религиозным и духовным вопросам в нашем обществе «на протяжении последних столетий» систематически подавлялся, однако потеря «энергии трансцендентного» ощущалась не как потеря, а как «достижение зрелости». Однако в наше время широко распространяется новый радикализм, «который отказывается уважать условности светской мысли и ценностей, настаивает на том, чтобы ввести визионерство в наше политическое мышление и поставить его на первое место. Я пишу свою книгу на фоне значительного, пусть пока и не имеющего определенной формы религиозного возрождения в западном мире». И здесь ключевой элемент – идея трансцендентного, точнее его отсутствия, ставшая «негативным достижением» научной мысли.
