* * *
Нетрудно понять, почему шестьдесят с чем-то книг Рассела переиздаются до сих пор, хотя сам он скончался в возрасте девяноста семи лет в 1970 году. Быть может, для Чарльза Тейлора счастье было «туманной идеей», а Терри Иглтон, английский философ, называл его «словом из летнего лагеря»; но Рассел понимал, что к счастью прямой дороги нет, и достичь его – задача не из легких. Это стало еще яснее к концу ХХ века, когда обнаружилось, что «психологизация» жизни, замена религии психологией подняла на поверхность невиданные ранее проблемы и парадоксы.
В августе 2000 года Архиепископ Кентерберийский заметил, «Христос Спаситель превращается у нас в Христа Консультанта». Это чистая правда, пожалуй, даже банальность; знаменательно лишь, что она прозвучала из такого источника. Однако епископ – как, быть может, и подобает хранителю взглядов традиционной церкви – несколько отстал от времени. На самом деле на рубеже XXI века контркультура, культура «таблеток для счастья», или культура психотерапии, как со временем начали ее называть – тоже оказалась под ударом.
Никто не критиковал ее так желчно, как Кристофер Лэш. Лэш (1932–1994) вырос в очень политизированной семье: его отец, журналист из Сент-Луиса, штат Миссури, за свои публикации был удостоен Пулитцеровской премии. Получив образование в Гарварде и Колумбии, Лэш стал преподавать в Рочестерском университете. С самого начала скептически относясь к либерализму, в 1970-е годы он разработал своего рода культурную критику, представлявшую собой сплав консерватизма, марксизма и фрейдистской критической теории. В своих книгах «Прибежище в бессердечном мире» (1977), «Минимальное Я» (1984), а также в самой знаменитой своей книге «Культура нарциссизма» (1979) он обрушивался на силы, ответственные, по его мнению, за падение качества жизни, особенно моральной и духовной жизни, в Америке, а через нее – и на Западе в целом. Эти силы – консьюмеризм, пролетаризация и повальное увлечение психотерапией. Именно атака на психотерапию и сделала Лэша знаменитым.
[738]
По словам Лэша, в мире контркультуры совершился поворот от прежнего образа жизни, ныне умирающего – культуры состязательного индивидуализма и «стремления к счастью», – в «тупик нарциссической сосредоточенности на себе». «Все стремятся жить настоящим мгновением – жить ради себя, а не ради предков или потомков». Мы, пишет он, стали пленниками «театра одного актера, где мы – и артисты, и зрители»; мы «почитаем собственное Я, как нечто трансцендентное». Преобладающие в обществе настроения «не религиозны, а терапевтичны. Люди ныне жаждут не личного спасения… а ощущения – мимолетной иллюзии – личного благополучия, здоровья и безопасности. Даже радикализм 1960-х послужил для многих, принявших его скорее по личным, чем по политическим причинам, не столько заменой религии, сколько формой психотерапии. Радикальная политика заполнила пустоту жизни, придала ей ощущение смысла и цели». Это не что иное, как светское «спасение» – спасение, заключенное в утверждении собственного Я, а не в подчинении себя чему-то более крупному и значительному, чем ты сам.
[739]
Из-за этой внутренней пустоты, пишет Лэш, «психологический человек» XX века стремится уже не к духовной трансцендентности, не к возвеличиванию себя, а лишь к внутренней гармонии, хотя достигать ее в нынешних условиях становится все сложнее. «Не священники, не популярные проповедники самопомощи, не образцы успеха (например, воротилы бизнеса) – психотерапевты становятся главными его союзниками в борьбе за душевный мир; к ним он обращается в надежде достичь «душевного здоровья» – современного эквивалента спасения». Это, считает он, превращает психотерапию в антирелигию: «анти» – поскольку «любовь» как самопожертвование или «подчинение» некоему высшему авторитету психотерапия рассматривает как подавление и считает нетерпимым. Душевное здоровье означает – или постепенно начинает означать – отказ от любых ограничений и немедленное удовлетворение любого своего импульса.
[740]
Лэш напоминает нам слова Фрейда: все, на что может надеяться психотерапия – заменить невроз, парализующий человека и разрушающий его жизнь, «повседневным унынием», научив пациента приносить те жертвы, которых требует от нас цивилизация. «Однако психоанализ не предлагает лечения ни от несправедливости, ни от несчастья; не может он удовлетворить и растущий в безрелигиозном мире запрос на осмысленность жизни, веру и эмоциональную безопасность». Однако, продолжает он, люди надеются найти в психотерапии именно веру и силы жить. Идеи эти родились в Европе, главным образом благодаря Адлеру и Юнгу. Понятие «комплекс неполноценности» Адлера, основанное на психотерапевтическом переосмыслении «воли к власти», пришлось людям даже больше по душе, чем идеи Фрейда. Юнг обращался к болезни, в современном обществе распространенной не меньше чувства собственной неадекватности – к обеднению духовного воображения. Он стремился восстановить если не настоящую веру, то иллюзию веры, помогая пациенту создать собственную религию из разрозненных останков религий прошлого, причем все они в глазах Юнга обладали равной ценностью и были «равно пригодны в современном кризисе безверия».
Таким образом, обе системы – и Адлера, и Юнга – заменили исследование себя этическим учением, превратив терапию в то, что предвидел Фрейд – «новую нравственно-религиозную доктрину». Одним из результатов этого, говорит Лэш, стал нарциссизм, заменивший этику достижения этикой наслаждения.
Нарциссисты делят общество на две группы: с одной стороны, великие, богатые и знаменитые, с другой – «стадо» обычных людей; сами же они больше всего боятся оказаться «посредственностями». Кроме того, нарциссист иронически отстраняется от повседневной жизни: он всегда «где-то снаружи», наблюдает за собой, оценивает себя – и в результате не испытывает подлинных чувств и переживаний. Оба пола защищают себя, изо всех сил стараясь придавать как можно меньше значения друг другу – и в то же время ждут от личных отношений глубины и интенсивности религиозного опыта.
[741] В нашей умирающей культуре нарциссизм – под маской «осознания» или «личностного роста» – представляется прямым путем к достижению духовного просветления. Однако нарциссисты не стремятся изменить общество к лучшему: у них нет видения лучшего, более достойного общества. «Старый порядок относился к делу серьезнее нарциссистов, просто принимающих его как должное».
[742]
Современный (конца 1970-х годов) человек, продолжает Лэш, стал узником собственной рефлексии; он «тоскует по утраченной невинности спонтанных чувств. Неспособный выражать свои эмоции свободно, без опасений, как воспримут это другие, он, однако, сомневается и в искренности выражения чужих чувств – и потому реакция публики на его слова и действия не слишком его успокаивает». Последствия этого глубоки и серьезны; мы еще увидим их далее.
[743]
