Итальянский поэт Эудженио Монтале отчасти выразил это в таких строках:
Я – не более,
Чем искра из очага. Что ж, я это знаю: гореть —
Гореть, и ничего больше – вот мое предназначение.
Но неужели это все, на что мы можем надеяться? Нет: на высотах своих поэзия делает намного больше. Быть может, самое фундаментальное переживание, которое может предложить поэзия, та высшая гармония, на которую она может указать, – отсутствие гармонии не только в мире, но и в человеке, осознание которого только и может стать началом истинного пути к совершенству.
Хамбургер напоминает нам, что У. Б. Йейтс стремился передать «множественность Я без потери идентичности». А Пабло Неруда так начинает свое стихотворение Muchos somos («Нас много»):
Из того множества людей, которым я – мы – являемся,
Я не могу выбрать одного.
Эзра Паунд говорит об этом так: «В поисках себя, своего «истинного самовыражения», человек бродит ощупью, спотыкается, находит какие-то правдоподобные ответы. Он говорит о себе: «Я – это то, другое, третье»; но все эти слова, едва прозвучав, становятся ложью».
[781]
Один из персонажей «Пожилого государственного деятеля» Т. С. Элиота говорит о себе:
Я освободился от «я», притворяющегося кем-то,
И, став никем, я начинаю жить.
Все это напоминает нам открытие Китса об «отрицательной способности» поэзии, ее «хамелеоновой изменчивости», о необходимости для поэта «замаскировать свой разум, превратить его в проезжую дорогу для всех, но самому не становиться ни на одну сторону», не иметь «личности», определенного характера, определенных мнений.
[782] Или слова Фауста: «Две души живут в моей груди».
Милош во «Владениях поэзии» говорит:
Цель поэзии – напоминать нам,
Как трудно оставаться лишь одним человеком.
Наречение имен
Задержимся еще немного в обществе Милоша. «Ни наука, ни философия не смогут изменить того, что поэт стоит перед реальностью, каждый день новой, чудесно сложной, неисчерпаемой – и старается, насколько возможно, облечь ее в слова. Этот непосредственный контакт с реальностью, проверяемый и подтверждаемый пятью чувствами, важнее любых интеллектуальных построений. Непреходящее и никогда не осуществимое вполне желание достичь мимезиса, быть верным каждой детали, свидетельствует о здоровье поэзии и дает для нее надежду пережить даже самые непоэтические времена. Наречение имен предполагает веру в существование вещей и, следовательно, в истинность мира, что бы там ни говорил Ницше».
[783]
И какой творческий потенциал скрыт в «наречении имен»! «Предметы, пейзажи, события и люди доставляют мне огромное удовольствие, – говорил французский поэт Франсис Понж, умерший в 1988 году. – Они полностью меня убеждают – просто тем, что им никого ни в чем убеждать не требуется. Их присутствие, конкретные свидетельства их бытия, их плотность, трехмерность, осязаемость, внешний облик, в котором не приходится сомневаться… все это прекрасно».
[784] Збигнев Херберт говорит о том же в стихах:
Камень —
Совершенное творение
Равный себе
Сознающий свои пределы
Наполненный до краев
Каменным смыслом
С запахом, который не напоминает никакой другой,
Не отпугивает, не возбуждает желание…
Камни нельзя приручить
До конца они будут смотреть на нас
Холодным и очень ясным взором
Однако наречение имен – это и нечто гораздо большее. Оно означает признание явлений мира сего: не только камней и пейзажей, но и чувств, эмоций, отношений, которые нам не всегда удается выразить в словах. Касаясь таких вещей, поэзия делает мир вокруг нас – и наше восприятие этого мира – больше и теплее. Снова Оден:
Если привязанность не может быть равной,
Пусть тем, кто любит больше, стану я.
Новая часть жизни, прежде безымянная, обретает имя – и, по слову Хини, захлопывается и распахивается перед нами одновременно.
Хини замечает, что в стихах Патрика Кавано «есть направление, но нет беспокойства о цели пути»; они – не ответ на «некий стимул во внешнем мире», но, по удачному выражению Хини, «бьющий изнутри родник», который «переливается через край и орошает мир за пределами собственного Я». С одной из картин Шагала, герои на которых парят в воздухе посреди собственного сна, Хини сравнивает это стихотворение:
Но из сатиры – плохая молитва.
Жалость умеет лишь бить наугад,
И ты должен идти вглубь
И забыться в экстазе сострадания
Там, где страдание парит в летнем воздухе —
Где жернов стал звездой.
Мысль о страдании, парящем, да еще и в летнем воздухе, решительно контр-интуитивна – и все же, столкнувшись с ней, мы испытываем то же чувство, о котором говорил Хини в связи со стихами Плат: «Неожиданно – но иначе и быть не может».
Среди определений поэзии немало величественных и светлых, согревающих нам сердце. Стихи и песни «увеличивают объем добра в мире», стихотворение – «пример самопреодоления» и «самоочищения», «трудная работа над собой»; поэзия – «хранилище добра» или, в другом варианте, «хранилище сострадания».
Для Филипа Ларкина это «бытие без границ». Для Хини поэзия – скорее порог, чем тропа, «разрыв с повседневностью, но не означающий бегства». Для Одена – нечто такое, что делает нас «сегодня выше, чем вчера», и приносит покой, который «не оспорит щебет ни одной птицы». Для Виславы Цымборской, говорит нам Милош, поэзия – «не более, чем прерванный шепот, быстро затихающий смех». Для самого Милоша, продолжает он, цель поэзии – «прояснить значение слов, которыми пользуется наш род», а человек, пишущий стихи, «ставит на кон все, что имеет». Французский поэт Ив Боннефуа убежден, что «поэзия неразрывно связана с истиной и спасением», а для Роберта Дункана она подводит поэтов «вплотную к границам их собственного сознания». «Поэзия – это дыхание и чистый дух всякого знания», – говорит Элизабет Сьюэлл. Для Уоллеса Стивенса «поэт – жрец невидимого».
[785]
Поэзия – все это и даже больше; однако сосредоточимся не на отдельных стихах, а на самом поэтическом творчестве, на поэзии как особом подходе к миру, форме познания, даже форме жизни. При этом мы увидим четыре элемента: соединенные вместе, они составляют поэтическое творчество и помогают нам лучше понять его смысл. С тремя из них мы уже знакомы. Называние по имени каждой из неисчерпаемых черт и черточек мира вокруг нас – в этом, как говорит Милош, заключается «вечно ненасытный» поэтический голод, и эти три элемента – наречение имен, неисчерпаемость черт мира и фактов о мире, и ненасытный аппетит поэзии («Огромное Да» Ларкина) – вместе и составляют ее смысл, к которому, однако, следует добавить еще один элемент: поэзия, как и всякое искусство, «бескорыстна».
