Благодарим вас, боги,
Что жить нам не века.
Что ночь за днем настанет,
Что мертвый не восстанет,
Дойдет и в море канет
Усталая река.
[Перевод Р. Облонской. – Прим. пер.]
И второе – «На семидесятипятилетие» Лэндора:
Превыше всего я любил Природу,
а после нее – Искусство;
Я грел руки у огня жизни,
Но огонь угасает, и я готов уйти.
Рорти сказал, что нашел утешение «в этих догорающих углях и изгибах усталой реки», и добавил: «Думаю, проза такое действие произвести не может. Для этого нужны не только образы, но и ритм, и рифма. В таких строках, как эти, все три компонента – ритм, рифма, образность – сходятся вместе и создают такое напряжение, и вместе с тем воздействие такой силы, какое возможно только для стихов. Даже лучшие из прозаиков стреляют очередями; а стихотворец делает один выстрел – точно в цель».
Рорти признавался, что хотел бы больше времени в жизни посвящать стихам. «Не потому, чтобы я боялся упустить какие-то истины, невыразимые в прозе. Таких истин нет: нельзя сказать, что Суинберн или Лэндор знали о смерти что-то, Эпикуру или Хайдеггеру недоступное. Просто, если бы я помнил на память больше старых стихов из школьной программы, жизнь моя была бы полнее – так же, как если бы у меня было больше друзей. [Вспомним Оскара Милоша, который называл поэзию «изначальным другом и спутником человека». ] Культуры с богатым словарем более человечны – дальше отстоят от животных – чем культуры лексически бедные; и каждый из нас более человечен, когда наша память наполнена стихами».
[790]
25
«Наша духовная цель – обогащение эволюционного эпоса»
В предисловии к своей книге «Расплетая радугу: наука, заблуждения и тяга к чудесам» (1998) Ричард Докинз, впоследствии оксфордский преподаватель-популяризатор науки, вспоминает два случая, которые, среди прочего, побудили его написать эту книгу. В одном из них некий не названный по имени иностранный издатель рассказал Докинзу, что, прочтя его первую книгу «Эгоистичный ген» (1976), три ночи не мог уснуть – так поразила его «холодная и мрачная идея» этой книги. Во второй истории учитель «из одной далекой страны» написал Докинзу возмущенное письмо: по его словам, одна его ученица, прочитав ту же книгу, пришла к нему в слезах, «ибо моя книга убедила ее в пустоте и бессмысленности жизни. Учитель посоветовал ей не показывать книгу друзьям, из страха заразить их тем же нигилистическим пессимизмом».
Далее Докинз цитирует книгу своего коллеги Питера Аткинса «Второй закон» (1984): «Мы – дети хаоса, а в основе хаоса лежит тлен. В основании всех вещей – лишь порча, упадок, беспорядочный поток бессмысленных событий. Цель утрачена; направление – вот все, что у нас осталось. Эту безрадостную мысль мы должны принять, пристально и бесстрастно вглядываясь в сердце Вселенной».
[791]
Докинз замечает по этому поводу: «Это очищение напитка жизни от сахарина ложного целеполагания, этот похвально трезвый отказ от вселенской сентиментальности не следует путать с потерей личной надежды. По всей видимости, у существования вселенной действительно никакой цели нет; но неужто хоть кто-нибудь из нас связывает свои планы, надежды и мечты с судьбой вселенной? Разумеется, нет: по крайней мере, пока мы в здравом уме. Нашей жизнью правят куда более земные, теплые, человечные идеи и желания. Обвинение науки в том, что она якобы крадет у жизни тепло и лишает ее смысла, столь нелепо, столь противоречит и моим собственным ощущениям, и ощущениям большинства ученых, что, слыша это, я почти готов впасть в отчаяние, в котором меня ложно обвиняют».
Напротив, говорит Докинз, он хотел бы поделиться с читателями тем чувством благоговейного изумления – «одним из высочайших переживаний, на какие способна психика человека»
[792] – которое способна дать нам наука.
Название для своей книги Докинз взял из стихотворения Китса, убежденного, что Ньютон разрушил всю красоту и поэзию радуги, разложив ее на призматические цвета. По мнению Докинза, это не так. Он настаивает на том, что ученые и образованные люди, способные читать как Китса, так и Ньютона, могут переживать и осмысливать радугу двумя путями – а это, безусловно, лучше, чем одним.
Далее Докинз много и подробно говорит о своем собственном изумлении перед чудесами природного мира и вселенной: бактериями, слухом насекомых, пением птиц, годовыми кольцами секвой, двуполостью улиток, умением кукушек подкидывать яйца и многим, многим другим. Наряду с этим он отрицает паранормальные явления, астрологию, все виды суеверия и легковерия. Пересыпает текст стихами – иногда хорошими, иногда так себе – стремясь как можно ярче продемонстрировать, что преклонение перед наукой не препятствует наслаждению поэзией, ибо «наука не допускает магии, но допускает чудо».
[793] В сущности, говорит он, мы не стали бы обращать внимания на научные неточности в поэзии, если бы не восхищались ею.
В конечном счете Докинз провозглашает то, что называет «поэзией науки»: по его мнению, Китс и Ньютон, прислушиваясь друг к другу, могут «услышать пение галактик». Благодаря языку, отделившему нас от других животных, «мы можем выйти за пределы мира… поместив под крышку собственного черепа модель вселенной. Не суеверную, узколобую, местечковую модель, с духами и домовыми, астрологией и магией, сверкающую блестками фальшивого золота, зарытого на конце радуги, – модель, достойную стоящей за ней реальности; модель, полную звезд и огромных расстояний, в которой благородный эйнштейновский размах многократно превосходит размах завета Яхве и указывает ему на его истинное место… Луч света быстро гаснет – но, к нашей радости, в свете его мы успеваем кое-что узнать о мире, в котором так ненадолго оказались, и о том, зачем это нам. Единственные из всех животных, мы предвидим свой конец. И единственные из всех животных – можем сказать перед смертью: да, вот почему жить все-таки стоило!»
[794]
В последние несколько десятилетий и эволюционные биологи, как Докинз, и космологи – физики и астрономы – предпринимают атаку на базовые положения религии, прежде всего основных монотеистических религий, и при этом прилагают большие усилия к переосмыслению того, что – за неимением лучшего термина – можно назвать нашим духовным предназначением.
Коллективные достижения этих двух наук можно охарактеризовать трояко. Во-первых, они стремятся показать, что сами религии – феномен всецело природный: религии развиваются естественным путем, как и многое другое, и из этого следует, что и наша этическая жизнь – феномен чисто природный (эволюционный), не укорененный ни в какой божественной реальности или божественном сознании. В этом смысле изучение эволюции учит нас жить, не обращаясь к авторитету бога. Мы ничем его не заменяем, потому что это просто не нужно. Во-вторых, наука открыла – или переосмыслила – некоторые новые стороны человеческого существования и дала нам принципы, позволяющие организовать нашу жизнь так, чтобы стремиться к наибольшему благу для наибольшего числа людей. И здесь тоже в боге нет никакой нужды. В-третьих, эволюционная биология и космология дали нам совершенно новый взгляд на организующий принцип (или принципы), лежащие в основе нашей вселенной. Некоторые доходят даже до того, что именуют «божественными» сами эти принципы; многие другие, однако, видят в них вполне естественные характеристики нашего природного мира.
