С нашей точки зрения, важнейший вклад Гадамера в мировую философию связан с его исследованиями культуры, особенно со статьей «Значение прекрасного», в которой он рассматривает «искусство как игру, символ и праздник». Философ полагал, что значение, роль или функция искусства в современном мире часто забывается точно так же, как часто мы забываем об игре – деятельности, приносящей бескорыстное удовольствие. Искусство для него играет важную символическую роль: оно открывает для нас «пространство, в котором и мир, и наше место в мире предстают чем-то единым и нераздельным, но неисчерпаемо глубоким»; в этом удивительном месте мы можем «обитать», освободившись от обычного течения времени. Бескорыстное удовольствие, которое доставляет нам искусство, – это способ бегства из обычного времени в «автономное». Второй признак хорошего искусства – его «праздничность», говорит Гадамер – также освобождает нас от обыденного времени и «открывает для нас возможность истинной общности».
[839]
В первую очередь Гадамер видел нечто уникальное в поэзии: существуют, говорил он, особые отношения между поэтической речью – прежде всего, лирикой – и созерцательной философией, в поэтическом мире имеется особая завершенность, он создан таким образом, что не имеет значений «за пределами тех, что выбирает себе сам».
[840] Поэтический язык, говорит он в другом месте, «всегда устанавливает особенно тесную связь с миром значений». Поэзия – это всегда «мыслящее слово на горизонте несказанного».
Гадамер настаивал, что искусство в современную эпоху «страшно обкорнано», поскольку лишено своей традиционной связи с греко-христианской религией и мифологией; оно полностью отброшено назад, к собственным ресурсам слова, превратившись в самодостаточную автотелическую [самоцельную] деятельность. Со времен Гегеля, полагает Гадамер, поэзия все более и более обращается внутрь себя именно потому, что становится «скромнее» – иными словами, утрачивается ее связь с религией; хотя, парадоксальным образом, это и приводит к появлению поэзии, куда более радикальной в своей «погоне» за миром. «Поэзия помогает нам чувствовать себя в мире как дома, показывает, что этот мир, общий для нас всех». Поэзия – это «завершенность без цели», поскольку она разделяет со спекулятивным дискурсом – философией – существование на границах верификации. Религиозный элемент жизни и нашего сознания нашел себе новое пристанище во «внутреннем измерении поэтической речи».
[841]
Многие из этих наблюдений более или менее совпадают с теми, что мы приводили в главе 23, обсуждая поэзию. Основная мысль Гадамера, что поэзия – разновидность философии, особенно там, где она связана с горизонтом языка (и, следовательно, смысла); и что, как говорил еще Сартр, лирика в каком-то смысле стоит выше философии. Чтобы жить благой жизнью, нам необходима способность петь.
Смысл жизни как репрессивная иллюзия. Энтони Грейлинг, Терри Иглтон
Музыка – или, по крайней мере гармония, – вот одно из величайших достижений жизни, если верить британскому философу Энтони Клиффорду Грейлингу, изложившему этот свой взгляд в книге «Выбор Геракла: удовольствие, долг и благая жизнь в XXI веке» (2007). Грейлинг – яркий мыслитель и остроумный автор. В своей книге он не видит необходимости обращаться к основам – некоторые основы («Разумеется, мы ищем гуманистического взгляда на мир») для него очевидны. Он переходит прямиком к делу, как его видит. Средняя продолжительность человеческой жизни составляет менее 1000 месяцев (лучше написать это цифрами – так выглядит короче), и большую часть этого краткого срока нам нужно как-то использовать. Благая жизнь должна проходить в адекватных общественно-политических условиях. Чтобы вести благую жизнь и наслаждаться ею, нам не нужна религия, но нужно иметь идеал и к нему стремиться.
Грейлинг предлагает семь «нот», вместе составляющих гармоничное существование. Вот эти семь нот: смысл, близость, усилия, правда, свобода, красота и воплощение. Под «воплощением» Грейлинг понимает уникальное сочетание остальных шести нот в нашем личном жизненном проекте. К этому он добавляет, что каждому из нас необходимо постоянно учиться – день изо дня, до конца жизни – и что в вопросе о смысле жизни важно единство нашей цели, ибо «именно единой цели зачастую недостает» там, где люди не удовлетворены своей жизнью.
Кроме того, нам необходимо следить за успехами науки, поскольку «рано или поздно все мы начнем говорить на языке биологии или даже физики» (об этом же писали Дэвид Дойч и Фрэнк Типлер – см. главу 25). Грейлинг полагает также, что невозможно вести благую жизнь, не участвуя тем или иным образом в политике, поскольку ни свободы, ни равенства, ни общности с другими невозможно достичь в одиночку – во всем этом мы зависим друг от друга. О «суверенной добродетели» политического сообщества мы должны заботиться так же ревностно, как и о собственном благополучии, поскольку она охраняет благополучие каждого из нас. Для этого нам необходимо вырабатывать глобальную этику – идею благого мира, конечный идеал и основу смысла.
[842]
Еще один английский философ, Терри Иглтон, также пишет ярко, пожалуй, даже красочно. Его книга «Смысл жизни» (2007) ни в коей мере не суха, тем более что посвящена сыну, «на которого эта тема навевает скуку». Начинает Иглтон прямо в лоб – с вопроса: ради чего мы готовы умереть? Он отмечает, что в течение ХХ века, быть может из-за дешевизны человеческой жизни, духовность превратилась в «каменную скалу и болото»: с одной стороны – непоколебимые скалы фундаментализма разных сортов, с другой – всевозможные гуру, массажисты нашего эго, «хиропрактики душ».
То, что смыслов у жизни может быть много – быть может, и есть самый драгоценный ее смысл: «Чем больше смыслов в разговоре, тем он интереснее». Иглтон не считает ответом на вопрос о смысле жизни указание на бога: «Бог ничего не делает самоочевидным – напротив, все усложняет». Кроме того, Иглтон спрашивает, не слишком ли раздута сама эта проблема: «Многие люди живут всем нам на зависть, хотя о смысле жизни, кажется, вовсе не задумываются». Желание вечно, а осуществление его кратковременно, так что важную роль в полноте и насыщенности жизни играет ее интенсивность. Что же до смысла жизни – сам он, по словам Иглтона, не более чем подавляющая нас иллюзия. «Жить, не нуждаясь в гарантии, что у нашей жизни есть смысл – значит жить свободным… Хранить веру в силу жизни в нас и вокруг нас – это и значит по-настоящему жить» (то же говорил и Джеймс Джойс). Помощь другим – это «маленькая смерть», petite morte; она помогает нам чувствовать себя лучше, но помимо этого никакого смысла не имеет. Смысл жизни – не столько идея, сколько практика, не эзотерическая истина, а определенная форма жизни. Само слово «счастье», как мы уже писали, Иглтон отвергает, припечатывая его эпитетом «словцо из детского летнего лагеря»; однако видит в нем побочный продукт определенного способа жить, а не замкнутое состояние внутреннего довольства.
[843]
