Трудно переоценить результаты этой перемены. Мы уже упоминали: Вирджиния Вульф, потрясенная изменениями 1920-х годов, восклицала, что, должно быть, переменилась сама человеческая природа! Нам нет нужды заходить так далеко. В последние тридцать-сорок лет мы привыкли к заверениям генетиков, что некоторые стороны нашей природы совершенно неизменны: что с собой ни делай – всегда останется «упрямое биологическое ядро», пределы, через которые мы переступить не сможем, если только не научимся радикально перестраивать собственный генетический код.
Как мы уже отмечали, и религия не осталась глуха к этому изменению интеллектуального климата, как и к невиданным прежде ужасам и жестокостям, что творили в ХХ веке люди над людьми, не говоря уж о животных и растениях. Даже среди верующих распространились сомнения и новые представления о боге. Быть может, он вовсе не всеведущ, или не всемогущ, или не вполне благ и совершенен? Быть может, порой он закрывает лицо свое от человечества (то есть, попросту говоря, поворачивается к нам спиной)? Наконец, самая глубокая мысль (или самая странная – как посмотреть): быть может, бог – абсолютно «другой», совершенно иное явление, настолько, что и само слово «явление» к нему неприменимо? Быть может, определить бога можно лишь через то, чем он НЕ является, и никакие доказательства его бытия невозможны – а если бы и были возможны, мы бы их не поняли?
По-видимому, это конечная точка для размышлений о боге: «всеобъемлющая идея», лишенная всех атрибутов, которыми можно что-то «обнять», ответ на вопрос: «Что есть бог?», заключенный в великом молчании. [Эта мысль кажется оригинальной и новой; но еще блаженный Августин шестнадцать веков назад определял бога как то, что познать невозможно. ] Добавим к этому замечание Оливера Роя, на которое мы ссылались во Введении, что глобальные, не привязанные к какой-либо территории религии рискуют утратить свои культурные корни: они «очищаются» – и в результате становятся более фундаменталистскими и идеологически нетерпимыми. Как видим, религии также далеко не «вечны» – они развиваются и меняются со временем.
Настоящее облегчение – обратиться от этих размышлений к мыслям куда более скромным, разумным, понятным, основанным на наблюдении и опыте, укорененным в действительности. Признав, что век великих и всеохватывающих идей остался позади, мы свободны двигаться вперед – к исследованию идей «маленьких», но с 1889 года, когда Ницше рухнул без чувств на туринской улице, не раз доказавших свою полезность.
Смысл жизни – не страховой полис
Помимо естественных наук и психоанализа, величайшим достижением в нашей области со времен Ницше стал феноменологический подход к миру. Мы уже видели, как Малларме искал «слова без морщин», Бодлер лелеял свои minutes hereuses [минуты счастья], а Валери – свои «маленькие миры»; Чехов сосредотачивался на «конкретном человеке» и предпочитал «небольшой размах и практические ответы»; Андре Жид полагал, что «систематизация искажает, обедняет и иссушает мир». Для Оливера Венделла Холмса «все удовольствие от жизни – в обобщениях, но вся польза – в конкретных решениях». Уоллес Стивенс полагал, что «лучше довольствоваться частностями». Томас Нагель говорил об этом так: «Отдельные вещи обладают особой спокойной завершенностью, на которую откликаются все стороны нашего Я. Из этого ясно, почему восприятие прекрасного дарует нам ощущение внутренней целостности: прекрасное захватывает нас мгновенно и целиком, так что различия между объективным и субъективным теряют для нас свою значимость…» А Роберт Нозик, призывавший людей стать «сосудами красоты», схожую мысль выражал так: «То, что даруют нам художники и поэты – огромная, неоспоримая реальность маленьких вещей. В каждой из них есть “собственная терпеливая вещность”». Джордж Левин призывает нас «быть внимательными к подробностям мира сего».
[873] А глава 24 нашей книги полностью посвящена тому вниманию и любви к деталям, что присущи поэтам.
Это, в свою очередь, совпадает с идеей жизни как череды мгновений: moments bienheureux [счастливых мгновений] у Пруста, «проблесков духовной ценности» у Ибсена, «бесконечно малых шажков» и «мгновений бесконечного сознания» у Шоу. Кандинский говорил о «маленьких удовольствиях», Мальро – о «временных прибежищах», Йейтс – о «кратких мгновениях экстаза», Джойс – о «богоявлениях». Абрахам Маслоу называл эти мгновения «пиковыми переживаниями» и сравнивал их с оргазмом; Фрейд полагал, что счастье неминуемо кратко и преходяще. Импрессионистская живопись – на самом деле не столько о «впечатлениях», сколько об отчаянных попытках поймать и удержать их ускользающую суть: вспомним архетипические примеры – Руанский собор у Мане, его стога сена и кувшинки. В той же главе 24 мы вспоминали «крупицы реальности» у Мандельштама, «молнии, бросающие свет во тьму», у Лоуэлла, ощущение, что «смысл бытия на миг распахивается и снова захлопывается перед нами», «внезапную уместность» в стихах Сильвии Плат и слова Эудженио Монтале:
Я – не более,
Чем искра очага…
Вирджиния Вульф, Роберт Музиль, Юджин О’Нил и Сэмюэл Беккет – все они отмечали, что мгновения «бытия» всегда не больше, чем мгновения. Краткие минуты яркой и интенсивной жизни – вот все, на что мы можем надеяться. Можно сказать, что у нас есть два уровня существования (об этом писали не только Вульф и Музиль, но и Рильке, и Витгенштейн), и, чтобы жить полной жизнью, надо оставаться живыми на обоих уровнях – но не ожидать большего. Никакого третьего, сверхъестественного, уровня не существует: есть лишь, как писала Вульф, краткие минуты отдыха от «хлопчатобумажных дней». К той же мысли пришли Джордж Сантаяна и Филип Рот. Сантаяна полагал, что счастье заключено в «воспоминаниях об эпизодах яркой и полной радости, придающих жизни направление», что нам необходима «праздничная жизнь» – время и место, где можно отдохнуть от повседневности и предаться игре, что цель жизни – в «спонтанном утверждении» того, что мы любим и чему радуемся. Микки Саббат, герой Филипа Рота, наслаждается своим «отпуском от рациональности». Джонатан Лир, профессор философии в Чикагском университете, говорит, что жизнь без идеи иррационального «неполна».
Важнее всего во всем этом размер жизни – ее параметры и, говоря словами Джойса, «жизнь в соответствии с фактами», то есть нечто совершенно противоположное так называемому «космическому сознанию», столь часто воспламеняющему религиозные чувства. Джордж Мур, Вирджиния Вульф, Дэвид Слоун Уилсон – все они призывали людей «жить там, где мы есть», искать смысл и значение жизни рядом с собой. Мур полагал, что самые яркие переживания дарит нам общение с родными и друзьями; для Вульф, если вообще можно говорить о духовных переживаниях, – это те, что порождает близость между людьми; для Уилсона прекраснейшая из жизненных задач – заниматься собой. Все это – тоже о «размере жизни».
С таким «эпизодическим» характером жизни связана и близкая ему идея, что наша индивидуальность тоже не фиксирована, что никто из нас не представляет собой одну-единственную личность. Ричард Рорти напоминает нам: некоторые философы пришли к выводу, что «никакой системы в человеческом существовании нет». Для Сантаяны не существует никакой человеческой природы – «это лишь сборное название для группы качеств, случайным образом обнаруженных у некоторых животных, которых мы объявили своими предками». Андре Жид считал, что каждое утро просыпается новым человеком; Чеслав Милош писал о том, как сложно «оставаться одним и тем же». Йейтс говорил: «Личность – это сознательный выбор, возобновляемый снова и снова»; примерно то же писали Паунд и Элиот. Горонви Риз утверждал: «Не было в моей жизни дня, когда бы мной владело это завидное чувство – ощущение себя цельной личностью». Для британского философа Джона Грея «мы не можем избавиться от ощущения, что у нас есть Я, однако знаем, что это не так». (О жизни Риза он замечает, что это не роман, а серия рассказов.
[874]) Юджин Гудхарт из Университета Брандейса так подытоживает эти размышления: «Цельная личность – не бесшовное единство, а воля к господству над собой».
