«Суммарное действие ницшеанских идей, проникших в советское общество через массу разных посредников, было чрезвычайно сильным», – делает вывод Бернис Глейзер Розенталь. Новый советский человек воплощал в себе идею, что людей можно переделывать, «что совершенствование человека возможно… что род человеческий воссоздаст сам себя на основе собственной спецификации». Троцкий ожидал (или по крайней мере говорил о таком ожидании), что социализм создаст «высший социально-биологический тип», фактически Сверхчеловека, который «научится перемещать реки и горы… Средний человек поднимется до уровня Аристотеля, Гете или Маркса [вообразите себе заурядного Гете!] А над этим горным хребтом вознесутся новые вершины».
[401] Можно сказать, что в этом же заключалась суть фильмов Эйзенштейна, так ярко отражавших ту эпоху, где герой выходит из хора (из числа рядовых людей), чтобы совершить великие дела, но в то же время остается «одним из нас».
Писатель и художник Сергей Третьяков видел футуриста – архетипического нового человека-творца – в обличье «агитатора-подстрекателя… Такой новый тип рабочего пропитан глубокой ненавистью ко всему неорганизованному, инертному, хаотичному, неподвижному и провинциально отсталому… Он презирает густые сосновые леса, непаханые степи, неиспользуемые водопады, которые текут не в соответствии с нашим порядком… он видит величие в любой вещи, сделанной человеком, призванной преодолевать, подчинять и упорядочивать стихии и инертную материю».
Церковь коммунизма
Это снова прекрасные для ушей слова, но… В первые годы после революции советские вожди, как правило, были убеждены, что религия вредит обществу и что ее можно искоренить из душ – для чего достаточно лишь правильных поощрений и просвещения. Многим казалось, что религия просто «испарится», когда возникнет новый более эгалитарный экономический строй. В ранние годы движение «обновленчества» пыталось вовлечь в свои ряды революционеров по религиозным каналам, но когда из этого ничего не вышло и когда новый экономический строй также не устранил религию, и христиане, и мусульмане стали все больше превращаться в противников. И это привело к целенаправленному созданию альтернативной атеистической религии, в которой было три главных элемента. Появились Постоянная комиссия по вопросам религиозных культов, которая руководила всей политикой в отношении религии, Союз воинствующих безбожников (о котором уже говорилось ранее), призванный распространять идею «ложности религии с научной точки зрения», и атеистические университеты, где обучались новые поколения интеллектуалов.
Союз безбожников был самой активной частью этой программы. Он просуществовал с 1925 по 1941 год, и когда на смену Льву Троцкому пришел Емельян Ярославский, сотрудник Сталина, возникло представление о том, что секуляризация не наступит, пока люди не откажутся от проявлений религиозности. Был предпринят ряд попыток подавить религиозные проявления, заменив их научным атеизмом, вместе с которым, с одобрения Сталина, «начала создаваться широкая и запутанная система церемоний, которая развивалась на протяжении всей советской эпохи… появились советские аналоги крещения, конфирмации, венчания, отпевания» и так далее. В процессе «советского (“красного”) крещения», например, чиновник повторял над младенцем такие слова:
Жизнь становится светлее и прекраснее,
Все быстрее течет ее удивительный поток.
Внезапно тут, в нашей советской семье
Родился маленький человек.
Этот сегодняшний праздник посвящен тому,
Кто принадлежит будущему, и мы говорим ему:
«Добро пожаловать, новый гражданин нашего советского государства».
[402]Пол Фрозе, изучавший советский эксперимент секуляризации, говорит, что русские видели в религии плод невежества – плод ритуалов, воздействия некоторых социальных институтов, системы социальных вознаграждений, награды в виде спасения или аспект государственной жизни. Аргумент «невежества» казался крайне сильным: многие вожди коммунистической партии полагали, что, коль скоро данные науки и плоды техники несовместимы с верой в сверхъестественное, с распространением знаний религия будет исчезать.
Партийные интеллектуалы были знакомы с идеями французского социолога Эмиля Дюркгейма относительно религии: ее стойкость отчасти объясняется «коллективным воодушевлением», участием в ритуале, которое порождает эмоции, и потому, как мы видели, пытались заменить старые ритуалы новыми. Но в то же время они понимали, что без разрушения Православной церкви новые ритуалы не получат распространения. Так начались масштабные – и крайне жестокие – гонения на все традиционные религиозные институты: на церкви, монастыри, суды шариата, религиозные образовательные заведения.
Ярославский был убежден – и говорил об этом Сталину – в том, что слишком открытое нападение вызовет противодействие, и потому жестокость проявилась не сразу. Фактически члены Союза воинствующих безбожников выполняли роль своеобразной церкви коммунистов в 1920-х и начале 1930-х годов; они распространяли атеистические газеты, проводили атеистические лекции, выступали на митингах, куда слушателей обязывали приходить, и насмехались над религиозными институтами. Тексты теоретиков коммунизма почитались как священные, советских вождей изображали святыми, доктрина исторического материализма указывала на то, что рай достижим на земле, в этой жизни. Существовала концепция «советского времени»: будущие поколения будут вспоминать о «первом поколении» как о людях, проложивших дорогу к новому обществу, а потому это первое – золотое – поколение будет «жить вечно» в коллективной памяти человечества, это была секулярная форма бессмертия. Кроме того, религиозных людей наказывали как «неверующих» – они не верили в советскую систему, а потому не принимали участия в битве за «высшие» формы общества.
Ленин особенно ехидно говорил о религии. «Всякая религиозная идея всякого боженьки, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза». Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических… гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки». Все это становится еще удивительнее из-за того, что по иронии судьбы Ленина забальзамировали – а это, кроме всего прочего, было сознательной имитацией поклонения телам святых, хранящихся в монастырях России, поскольку, как верили православные, останки праведных сохраняются дольше, чем останки обычных смертных.
[403]
Однако едкими словами Ленина дело не ограничивалось. Сразу после революции 1917 года и во время последовавшей за ней гражданской войны большевики начали воспринимать церкви, монастыри и духовенство как «потенциальный источник контрреволюционной деятельности». У церкви отнимали собственность, при этом нередко убивали священников, монахов и монахинь. В 1922 году патриарх Тихон письменно выразил свой протест в письме, адресованном Ленину, где говорил об убийстве тысяч священников и монахов и расстреле более ста тысяч верующих. На его протест никто не обратил внимания, самого патриарха отправили в ссылку, а десятилетие спустя он погиб.
