В жизни должен быть порядок, говорит Джойс, который мы создали сами и о котором не жалеем; сюда входят близкие отношения, желание творить и акт творчества, оказывающий влияние на других; мы должны понять, что за конформизм приходится платить – став притворщиком, – а верный себе индивидуалист рискует стать аутсайдером, «замкнувшимся в своем нарциссизме» (сравните это с мыслями Франца Кафки далее). Эти темы пересекаются и позволяют нам в течение жизни строить разные идентичности, но нам важно найти среди них такую, которая сделает жизнь достойной жизни. Кроме того, любое приемлемое повествование о человеческой жизни наталкивается на потерю невинности, и о жизни можно судить по действиям, которые порождает это падение, по тому, как мы смиряемся с фактом (сравните это с идеями О’Нила). В конечном счете жизнь приносит глубокое удовлетворение – и несет в себе глубокий смысл – не просто в любви (как скажут многие люди), но, если говорить точнее, в выносливой любви.
Сказав все это, мы обозначили в лучшем случае лишь половину самых важных проблем. Знаменитый или даже печально знаменитый язык Джойса, сложный и музыкальный, изобретательный и богатый каламбурами, должен был указывать на необозримое богатство переживаний, на хаос и мелкие тонкости нашей идентичности и был призван научить нас радоваться повседневным мелочам. Джойс показывал, что нет принципиальной разницы между жизнью великих масштабов и жизнью масштабов скромных, что страдания Христа значат не более страданий АЛП (одной из главных героинь «Поминок»).
Знаменитые каламбуры и двусмысленности Джойса не просто «бурят колом» головы читателя, но, подобно полотнам Пикассо, они показывают нам элементы – в данном случае это слова – с разных точек зрения одновременно, а потому позволяют заметить и оценить радостную неустойчивость переживания: пожилая женщина названа там «крусивой», утренние газеты – «утренними козетами», роскошный вид сзади – «задовым видом»; в стиле Пруста, цветущие сады его юности «цветоносят», любящий «ведет любовь» с молоденькой девушкой, Шекспир у него то Шокспир, то Шагсфер, то Шексукрал, один театр он называет «Ибснудятиной», истории у него «саморазрешаются», в молитве звучат слова «как на небе сам», в письме говорится о том, как его автор побывал на больших «смехоронах», а в Дублине играют в игру под названием «Была ли жизнь достойна того, чтобы быть брошенной?»
Эти каламбуры и неологизмы – называйте их, как вам нравится, – не просто игра слов ради игры. Они тщательно отобраны, основаны на наблюдении и размышлении и обычно остроумны и фактически представляют собой новые названия для феноменов этого мира, которые приглашают и заставляют нас заметить, признать и назвать новые аспекты опыта, которые, как казалось, нам хорошо знакомы и устойчивы. Более того, из всех этих порой веселых, порой утомительных, а порой изумительных двусмысленностей и провокаций – изо всего этого намеренно созданного упорядоченного хаоса – мы, по замыслу Джойса, должны выковать стабильную историю; вот почему в итоге эта уплотненная форма книги показывает нам, как надо жить. Успешная жизнь – это стабильная идентичность, которую человек выбрал и выработал.
Комическое евангелие и андрогин
Однажды Джойс сказал, что, работая над «Улиссом», пытался написать книгу с «восемнадцатью различными точками зрения», и это также служит хорошим описанием мнений исследователей Джойса, разве что точек зрения там куда больше. Из этого множества интерпретаций выберем две, которые важны для нас.
Бретт Бурбон утверждает, что «Поминки по Финнегану» есть сами по себе духовное упражнение – современная форма askesis, практики античной греческой философии, формы самодисциплины, направленной на «преображение нашего представления о мире и метаморфозу нашего бытия». Бурбон говорит, что в итоге «Поминки» – бессмыслица, сконструированная намеренно, если рассматривать произведение в целом, но она содержит крайне важное комическое отношение к миру – это по сути «комическое евангелие». По его мнению, «Поминки» преподают нам богословский урок, показывая нам «запутанность» нашего мира, то, как мы мыслим с помощью слов, чтобы мы задумались о себе самих. «В «Поминках» бога заменяет бессмыслица особого рода… Эта бессмыслица, или, скорее, граница между бессмыслицей и смыслом…».
[488]
Такое отсутствие смысла вынуждает нас вернуться к себе и задуматься о том, как мы, индивидуально и коллективно, создаем смысл. Поскольку «Поминки» как целое бессмысленны, строить смысл приходится нам самим. В частности, в «Поминках» нет намерения, и если автор показывает нам, как жить в мире без намерения, это, возможно, самое великое его достижение. Намерение не есть вещь, данная богом, его надо почувствовать, а затем осуществить. Нехватка – отсутствие – намерения есть своего рода спасение.
Деклан Хибберд из Университетского колледжа в Дублине добавляет ко всему этому еще нечто важное, говоря об одной особенности «Улисса» (где сначала все главы носили названия, связанные с Гомером). Джойс считал поиск героизма вульгарностью и полагал, что малость человека «есть неизбежное условие для его величия».
[489] Он отвергал «мускулистое христианство», проповедуемое в школах оккупирующей Ирландию державы, вместе с «искупительным насилием» мифов, которые придумывали и редактировали такие ирландские авторы, как У. Б. Йейтс. Главный герой «Улисса», напоминает нам Хибберд, – это ирландский еврей, не имеющий страстного желания стать кем-то, «будь то Фаустом или Иисусом». (Иисус никогда не жил с женщиной. «Воистину, жить с женщиной – одна из самых трудных проблем для любого мужчины, а он этого никогда не делал».)
[490]
В «Улиссе» Джойс признает права на существование не только ума, но и тела, говорит, что подлинный героизм всегда сам себя таковым не считает, и определяет героизм как способность переносить, а не причинять страдания; он отмечает, что человеку нужна величайшая смелость, чтобы войти в «бездну себя самого», что слова часто скрывают в не меньшей степени, чем открывают, что речь тормозится техническим прогрессом и что способность общаться не безгранична. Но в первую очередь он хочет, чтобы мы вышли за рамки (как он это понимал) наследия церкви – рамки нашего ложного представления о мужественности. Человек будущего, как думал Джойс, тот человеческий характер, который даст надежду миру, должен быть андрогинным – «Это новый мессия для Ирландии».
[491] Ничто не обладает маскулинностью само по себе, и, как он думал, многие люди это понимают интуитивно, хотя открыто об этом не говорят, – это косвенное знание. Блум, говорит Хибберд, совсем не чувствует себя чудаком в Дублине. «Напротив, его андрогинность позволяет ему уникальным образом понимать женщин». В этом отношении Блум подобен другому «почти совершенному андрогину», Шекспиру, и похожие темы он находит у Оскара Уайлда, О’Кейси, Шоу, Синга и даже Йейтса.
