Оскал гоблина стал еще шире.
– Извини, мимо. Но ты можешь звать меня шагоблином. Звучит не так красиво, но нет в мире совершенства.
Мокриц посмотрел на кофе.
– Пахнет чудесно, но что мне от него будет?
Ша-гоблин подумал и ответил:
– Глаза хоть продерешь, деловая колбаса! Глядишь, и приободришься. Может, в туалет чуть чаще станешь бегать, есть у него такое свойство. – Он бросил на Мокрица косой взгляд, который удавался только гоблину. – Убивать гномов точно не побежишь.
Это и правда был отменный кофе. Надо было отдать гоблину должное.
Мокриц выглянул в окно. Может, у него разыгралось воображение, но лес Скунд становился тем чернее, чем ближе к нему они подъезжали. Этот лес был хуже стланика. Мокриц помнил, что деревья там стояли плечо к плечу. А если вы скажете, что деревья не жмутся, то вы просто не были в лесу Скунд. Это место так и не было до конца вычищено от магии. Там все еще витали древние страхи и фантазмы. Никто не заходил туда без крайней необходимости, разве что случайный лесоруб на спор, не более. Это было темное место, в упор глядящее на равнину и поджидающее удобного момента. Не стоило туда ходить, если вы не хотели, чтобы вам на голову свалился волшебник. Если бы растительность умела рычать, лес Скунд делал бы именно это.
Мокриц воспользовался случаем изучить приборы в вагоне. В рейсе дежурили двое стражников, и, хотя из этого вагона нельзя было управлять поездом, отсюда дежурный мог по крайней мере остановить его – такой факт было полезно знать.
Сгустились сумерки, и храп Детрита стих и стал напоминать уже не звуки двух дерущихся насмерть барсуков, а тихое клокотание, которое резонировало в стенах вагона. Завораживающее было зрелище – наблюдать, как поднимается и опускается каменная грудь. Мокриц не впервые подивился: «Они – каменные, и нам сказано, что камень – живой…» И снова его мысли перекинулись на Железную Ласточку, и, к его собственному удивлению, он абсолютно перестал волноваться: лошади, тролли, големы, двигатели, и в чем проблема?
Он посмотрел по сторонам. Не считая спящего Детрита, в вагоне впервые было пусто. Остальные пассажиры устраивались на ночлег в обычных вагонах, занятые своими делами. Командор Ваймс был на обходе.
Мокриц действовал быстро, больше не в силах сдерживать рвущегося из него чертенка. В конце концов, рассуждал Мокриц, он уже давно хотел это сделать, а другого случая может и не представиться. Было все еще достаточно светло. Он открыл дверцу сторожевого вагона, ухватившись за край, выбрался наружу, захлопнул за собой дверь и вскарабкался на крышу вагона. Оказавшись там, Мокриц поднялся на ноги и, отбросив все предосторожности, стал танцевать на крыше поезда, перепрыгивая с вагона на вагон, прислушиваясь к ритму поезда, двигаясь ему в такт, чувствуя двигатель и настроение рельсов, пока ему не начало казаться, что он понимает их. Это был дар или благодать. Нечто особенное, что хотелось заслужить, но, как казалось Мокрицу, оно не позволило бы с собой фамильярничать. Это восторгало его, и Мокриц подумал: «Нет, к пару не стоит относиться легкомысленно».
Однажды он услышал, как снизу его окрикнули: «Эй!» Мокрица часто называли «Эй». Он свесился вниз и сообщил:
– Мокриц фон Липвиг. Провожу небольшое испытание.
Голос «Эя» проворчал что-то в ответ, и Мокриц оставил его ворчать себе дальше, потому что только об этом танце он и мечтал с того самого момента, как увидел новые Скорые.
Разгоряченный эйфорией, Мокриц спрыгнул обратно в сторожевой вагон, где все еще был только один спящий Детрит. Он пригладил волосы, вытер с лица следы сажи и вышел из вагона с улыбкой на лице.
По всему поезду на ночь гасили свет, когда командор Ваймс вернулся из своей последней экспедиции и налил себе свежего кофе.
– Король и его советники заняты планированием, – рассказал он. – Последние рапорты с клик-башен и… вести с полей, назовем это так… сообщают, что укладка рельсов продвигается успешно, – он хитро поглядел на Мокрица. – Уже совсем скоро, господин фон Липвиг, придется доказывать свои слова на деле. Да, и вот еще что. Клик от твоей дорогой супруги. Даже с учетом того, что новости о перевороте в Шмальцберге продолжают расползаться, нападений на семафорные башни за пределами Убервальда практически не наблюдается.
Мокриц удивился.
– Хорошая новость, – сказал он.
Но Ваймс нахмурился:
– Я бы не расслаблялся. Боюсь, всегда найдутся те, кто опрокинет башню, даже если на ее вершине будет сидеть Так. В том-то и проблема. Когда ты прожил столько лет, что ненависть уже навязла на зубах, ты не знаешь, как ее выплюнуть.
Мокриц заранее позаботился, чтобы у него было отдельное спальное купе – о блаженство! Но, в отличие от номеров первого класса, его купе было более практичным, и развернуться в нем было испытанием, которое пришлось бы по вкусу любителям крутить в руках кубики и другие возмутительные игрушки. Там была раскладная кровать, которая складывалась и била его по голове, и раковина для умывания, в которую кое-как помещалась зубная щетка. К этому прилагалась мочалка, и, поскольку Мокриц отличался достаточной гибкостью, он воспользовался всеми предоставленными удобствами и если не отмылся дочиста, то хотя бы не стал грязнее. И боги, как же он устал. Какая бы сила ни держала его на ногах, ей очень хотелось отдохнуть, но ум был сам себе злейшим врагом, и чем сильнее Мокриц старался убаюкать себя под музыку железной дороги, тем больше сгущались, как тучи, тревожные мысли.
Пока что им везде везло – всего два шпиона грагов попались им на пути, к тому же еще и не бог весть какие шпионы. Но рано или поздно крысу выпустят из мешка, и грагам станет известно, что Рыс в пути. Дик полагался только на то, что к этому времени они уже пересядут на Железную Ласточку. Но может ли Ласточка, фаворитка Дика Кекса, которая привыкла только детишек по двору катать, всерьез на что-то повлиять? «Я готов поклясться, что когда этот паровоз только появился в городе, он был совсем маленьким, и я понятия не имел, как ему справиться с дальней дорогой, хотя бы до Сто Лата», – думал Мокриц. Но сейчас от Ласточки веяло такой силой. И Дик постоянно подновлял ее и ухаживал за ней, как будто случилось бы что-то непоправимое, если она перестанет быть королевой двора. Она никогда не спит. Всегда посвистывает. Всегда позвякивает железом. Даже когда она не работает, от нее слышится тихий механический шелест.
Мокриц подумал о чужаке, который пробрался в депо, чтобы сломать Ласточку, и сам встретил свою смерть, смерть, смерть. Дикий пар вырвался из паровоза, который стоял на месте. Земля, и огонь, и ветер, и дождь сошлись в одной стихии скорости. И постепенно Мокриц уснул, хотя какая-то его часть продолжала слушать перестук колес, прямо во сне, как моряк всегда слушает шум моря.
Пока Мокриц спал, поезд медленным метеором мчал сквозь ночь, всползая по склонам Карракских гор. Луна зашла за облака, и единственный свет в ночи излучали фонарь паровоза и топка, которая мерцала, когда ее дверцу открывали, чтобы кочегар мог подбросить еще угля.
