— Та-ак! А потом все равно съедет!
И опять обняла Катю.
— Послушай, Варя, сядь здесь, — сказала Катя, усаживая ее к себе на постель. — Скажи, зачем ты сердишь Бунину? Ведь это стыдно! — начала она ласково и очень тихо.
Варя, как ужаленная, соскочила с постели и отступила на шаг. Брови ее сдвинулись, лицо мгновенно приняло серьезное, сердитое выражение, и она в упор посмотрела на сестру.
— Она уж успела тебе насплетничать? Хорошо же!
И задорно подняв голову, она заговорила громко:
— Не мне стыдно, а тем, кто лжет, кто привязывается, придирается…
— Тише, Варя! Что с тобой? Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такие манеры взялись? Как ты можешь так говорить! Что бы сказала на это мама? Разве тебе дома позволяли…
— Дома позволяли! — перебила ее Варя. — И позволять незачем было! Дома никто не щипался, никто не бранился, а она хотела отрезать мне уши тогда… тогда…
Варя стала заикаться от волнения.
Бунина, которую Наташа старалась, как обещала, удержать как можно долее, обернулась и, увидев рассерженное лицо Вари, крикнула:
— Солнцева? Опять расходилась! Поздравляю! Очень хорошо! Этого недоставало! — она сделала ударение на слове «этого». — Больную сестру пришла навестить и взбесилась.
Она подошла к Варе и, взяв ее за руки, хотела отвести от постели.
— Оставьте! — крикнула Варя, вырывая руку. — Оставьте! Мне больно.
Катя растерялась и, крепко держа сестру за другую руку, умоляющим голосом быстро залепетала:
— Она ничего, право… Извините ее, пожалуйста… Варя, молчи! Это я… Мы говорили… Простите ее!
— Ваша сестра так дурно себя ведет, — сказала сухо Бунина, — что ее давно не следует сюда пускать. Что, конечно, и будет, когда мадам Адлер узнает о ее поведении.
— Могу вас уверить, что я сама стала ее бранить, — сказала Катя, — я сама. Она только отвечала мне. Она на меня нисколько не сердилась и не сердится. Варя, скажи, правда?
— На тебя? Еще бы! За что?
И Варя, обняв сестру обеими руками, стала крепко целовать ее.
Бунина постояла, посмотрела и, сделав презрительную гримасу, отошла, пожимая плечами.
— Она такая злая, такая гадкая, щипуха и выдумщица! — заговорила Варя, не разнимая рук и пряча свое лицо на плече сестры.
— Ну, полно, Варя, полно, будь умницей, — уговаривала ее Катя. — Ты ведь знаешь, что маму нельзя огорчать. А как бы она, бедная, огорчилась, если бы узнала, что тебя кто-то не любит.
— Меня только она одна и не любит. И я только ее одну ненавижу! — заговорила Варя со злобой.
Она отошла на шаг от сестры и, глядя на нее блестящими глазами, продолжала:
— Она меня всегда обижает! Это знает и мадемуазель Милькеева, потому что тогда она выгнала ее из дортуара, и мадам Адлер, которая не велела мне стоять у доски, когда она ни за что поставила меня! И дети, которые всегда говорят мне, чтобы я пожаловалась на нее. Все, все знают, что она придирается ко мне, что она злая!
— Ну, пускай она будет злой, а ты будь умницей. Тогда ей не на что будет злиться.
— Не на что? Она всегда найдет на что.
— Ну, дай мне слово, как маму любишь, что ты не будешь капризничать и выводить ее из терпения, не будешь устраивать ей никаких штук.
— Хорошо, не буду, даю слово, если она оставит меня в покое. Но если она опять придерется, уж извини, я ей не спущу. Ни за что не спущу!
Девочка опять начинала горячиться, и Катя, боясь новой вспышки, поспешила переменить разговор.
Скоро Варю увели. Прощаясь, она шепнула сестре на ухо:
— Ты не бойся. Они там все добрые, все-все, только эта Бунина ненавидит меня. Но я даю тебе слово, как маму люблю, я буду слушаться даже эту противную Бунину.
Но несмотря на данное слово, столкновения между взрослой девушкой-пепиньеркой и самой маленькой воспитанницей в младшем классе не прекращались, и взаимная антипатия их росла с каждым днем. Бунина каждый день находила случай наказать Варю, а Варя не упускала случая чем-нибудь отплатить Буниной.
Между тем Катя понемногу оправлялась. Ей уже позволяли вставать ненадолго с постели. Надя Вязнина выздоровела, вышла из лазарета, и между ней и Катей завязалась деятельная переписка. Как из переписки, так и от воспитанниц разных классов, возрастов и характеров, постоянно сменявшихся в лазарете, Катя близко ознакомилась с законами, обычаями и привычками, издавна установившимися в отношениях детей. Она узнала и все начальство, со всеми его сильными и слабыми сторонами, — так, по крайней мере, как понимали его воспитанницы.
Характер мадемуазель Милькеевой, влиянию которой она должна была подчиниться, был ей известен до мельчайших подробностей. Многочисленные враги и редкие друзья этой классной дамы столько раз описывали его с разных сторон, что Катя хотя и не имела еще случая лично узнать и оценить ее, но уже успела составить о ней представление, причем самое идеальное; полюбила ее и часто горячо защищала от нападок и обвинений воспитанниц, ненавидевших ее.
— Да вы скажите, чем она так дурна? — допытывалась она как-то у бесцеремонно бранившей мадемуазель Милькееву взрослой воспитанницы выпускного класса.
— Чем? Да хоть бы тем, во-первых, что она суется везде, где ее не спрашивают, — ответила та с раздражением. — Во-вторых, тем, что она скучна до безобразия. В-третьих, от нее ведь ничем не отмолишься. У нее на все один ответ: «Ты должна сделать это — и сделаешь». Убедить ее в невозможности сделать что-нибудь и трудиться нечего. «Невозможного с вас не спросят, — передразнила она Марину Федоровну. — Если спрашивают, значит, возможно. Потрудись и увидишь, что это даже гораздо легче и проще, нежели тебе кажется». В-четвертых, тем, что она из всего сумеет сделать пытку, из самого простого, не стоящего никакого внимания дела. Например, возьмем хоть бы это вязание чулок. У нас это делается совершенно просто и разумно. Каждой из нас полагается связать в год три пары. Вот в Великий Пост нам и раздадут нитки. Мы отлично знаем, что чулки должны быть сданы к седьмому августа, и сдаем их. Никому решительно и в голову не приходит допрашивать, кто их вязал. Какое им, в сущности, до этого дело! Кто хочет, вяжет сам. Таких, впрочем, у нас, кажется, нет. Кто отдает домой, кому здесь вяжут любительницы этого искусства из других классов. Дело сделано, и прекрасно! Тихо, смирно, без историй. А Милькеева изобрела какие-то безобразные мешки для того, чтобы спицы и нитки у детей не терялись, — сказала она саркастически, — задает уроки, проверяет, записывает, чуть не экзамен устраивает. Ведь это гадко!
— Гадко? Отчего же? Ведь надо научиться вязать.
— А на что вам это надо? — спросила девушка резко. — Уж я за себя, по крайней мере, отвечаю, — продолжала она, — что ни вязать, ни носить вязаных чулок никогда не стану.
