— Не скажу!
Варя засмеялась и, откинувшись назад, легла к ней на руки, как маленькое дитя.
— Скажешь, иначе я тебя не отпущу!
Лёля живо скрутила ей руки за спину и стала связывать их носовым платком.
— Пустите, пожалуйста, душка, ангел! Я не могу сказать, ей-Богу, не могу, у нас клятва.
— Пустяки! Говори, а то не отпущу.
Варя стала отбиваться ногами и головой.
— Mesdames, помогите связать ее, — резко повысила голос Лёля.
Две девочки живо подошли, предлагая свои услуги.
— Не надо, не надо! Скажите им, чтобы не трогали! Я скажу, скажу вам одной, право, то есть покажу. Я не могу сказать. Развяжите руки.
— Нет, прежде говори. Я не развяжу.
— Ах, какая вы! — сказала с притворной досадой девочка, которой давно уже хотелось выдать свою тайну и похвастать, что и она, как большая, обожает кого-то. — Вытяните тесемочку от креста. Но вы никому не расскажете? Никому? Честное слово?
— Говорят тебе, никому, — ответила Лёля, исполняя ее желание.
— Теперь снимите ладанку с тесемки, откройте и посмотрите, что там, только чтобы никто-никто не видел.
Лёля сняла ладанку, развязала шнурочек, стягивавший ее, достала из нее аккуратно сложенную маленькую бумажку, развернула, посмотрела: нет ничего. Повернула на другую сторону: тоже чисто.
— Ну что же? — сказала она, слегка хлопнув по носу этой бумажкой. — Там нет ничего!
— Как ничего?! — вскрикнула Варя с неподдельным испугом, быстро вскочив на ноги и силясь развязать и вытянуть руки.
— Подожди, не тяни, больно будет! Я сама тебя развяжу, — сказала Лёля, видя беспокойство, выразившееся на лице Вари.
Она поспешно освободила девочку.
Варя схватила бумажку и стала всматриваться.
— Чуть-чуть видно! Что же это, а было совсем хорошо! — протянула она с сожалением. — Читайте сами, я не могу сказать.
Девочка стала водить пальцем, показывая, где читать.
— Оставь, я сама разберу, — сказала Лёля и, взяв бумажку, стала с трудом разбирать чуть заметные каракули: — «Клянусь вечно любить Л. В. и для нее»… Дальше ничего не видно…
— Вот видите, — Варя с гордостью показала незаживший на руке порез. — Это мы кровью своей писали, — прошептала она Лёле на ухо.
— Дурочки! И кто вас учит таким глупостям? — сказала громко Лёля, поднося к глазам бумажку.
— Тише! Вы дали слово никому не говорить. Это нечестно! — почти крикнула Варя, выхватив бумажку и зажимая Лёле рот своей ладошкой.
— Послушай, Варя, не говорить нельзя. Что за обожание и что значит «обожать»? Скажи, пожалуйста.
— Что это значит, вы лучше меня знаете. — Варя хитрыми, смеющимися глазами посмотрела на нее. — Вы здесь уж три года и не можете этого не знать. Вы тоже кого-нибудь обожаете, конечно, но…
— Что за вздор! — живо перебила ее Лёля. — Никогда, никого! Даю тебе честное слово, что в нашем классе теперь нет ни одной такой дуры. Правда, были у нас три неисправимые до этого года, но и они образумились, слава Богу. Когда мы были такими маленькими, как вы, мадемуазель Милькеева сказала нам, что это глупо, гадко, и показала, как смешно это забегание перед любимым предметом, это покашливание, подталкивание друг друга, чтобы обратить внимание «предмета» на кого следует, это выкрикивание разных глупостей «ему» вслед, и как неприличны эти подношения гостинцев. Фи! — поморщилась Лёля с гадливостью. — Постой, я тебе покажу это на ком-нибудь, и когда ты посмотришь со стороны, ты сама поймешь, как это глупо, и бросишь…
— Ни-ни-ни! — перебила ее Варя. — Не брошу ни за что! И не могу, даже если бы хотела. Я подписала клятву, и посмотрите, — сказала она, спуская лиф с плеча.
Лёля нагнулась и увидела на ее руке, пониже плеча, две отчетливо наколотые буквы: «Л. В.»
— Ай-яй-яй! — только и сказала она, покачав головой.
— Вы не скажете Кате? Нет? Вы дали слово, душка. Не забудьте.
В эту минуту раздался звонок. Все, как это повторялось из года в год каждый день, всполошились, засуетились и, не думая ни о чем другом, второпях стали убирать в конторки лежавшие перед ними книги и тетради. Лёля вызвалась проводить Варю до ее класса и, исполнив это, почти бегом возвратилась назад и едва успела занять свое место в стройном ряду подруг, уже двинувшихся в столовую.
Глава IX
Вновь собираются тучи
Классы начались. Первое время все шло мирно, хорошо. Осень стояла ясная, свежая. Отдохнувшие за лето воспитанницы занимались охотно и еще охотнее гуляли два раза в день. Но ясные дни сменились пасмурными, дождливыми. Наступили короткие дни и длинные, темные ночи. Началось трудное вставание при лампах.
Это вставание в шесть часов в выстывших за ночь комнатах было настоящей пыткой для некоторых детей.
— Как я слышу этот противный звонок, — говорила, плача, Варя, — я уж начинаю дрожать, и мне, право, жить не хочется. Я знаю, что вот сейчас эта Бунина соскочит со своей постели и неодетая, в накинутом платке, подбежит ко мне, сдернет с меня одеяло и унесет к себе, а я буду дрогнуть-дрогнуть. И отчего она ни с кем больше этого не делает, не смеет делать? Только со мной, потому что я меньше всех… И я должна молчать и молчу, потому что дала слово терпеть. Но ведь не буду же я вечно терпеть.
— Так ты вставай скорей, не давай ей время сдернуть одеяло, — говорили ей в классе Кати.
— Не давай! Вам хорошо говорить «не давай»! Я уже все пробовала. Несколько раз, как только услышу звонок, я поскорее сяду лицом к ней, одеяло натяну на спину, все не так холодно, и скоро-скоро обуваюсь, а она подбежит и все равно стащит одеяло, бросит его на свою постель и еще закричит: «Неженка! Вставай без разговоров, а то останешься без пирога!»
Катя и ее подруги утешали горько плакавшую девочку, как могли; целовали ее, давали ей сластей, дарили картинки, делали ей целые коллекции бумажных с нарисованными и раскрашенными лицами институток, которых она рассаживала на скамьи перед столами, тоже склеенными из бумаги и расставленными, как в классах, рядами в своем пюпитре. Этими институтками она играла с наслаждением и одна, и со своими подругами, задавала им уроки, спрашивала их, вела журнал, ставила балы, наказывала и награждала их. Однако несмотря на все это, без слез и жалоб не проходило ни одного утра.
Многие из воспитанниц стали громко поговаривать о придирках и несправедливости пепиньерки Буниной, и эти разговоры дошли наконец до мадам Якуниной, которая, по своей деликатности, долго не решалась сделать выговор молодой девушке.
Но однажды она осторожно, как слух, передала ей то, что говорилось и порицалось старшими воспитанницами.
— Правда, стаскиваю, — ответила ей Бунина обиженным голосом, — потому что если не стащишь с нее одеяло, она так разоспится, что опоздает на молитву, и мне придется за нее отвечать.
