Марина Федоровна, действительно, поняв, чем закончится история, поспешила стать перед Катей, чтобы, насколько возможно, заслонить от нее всю картину.
Катя не плакала и ничем не выражала своего отчаяния, но по ее бледному, вдруг осунувшемуся, строгому, с недетским выражением лицу можно было судить о ее внутреннем состоянии. В классе все жалели ее и особенно ласково к ней относились…
Часу в одиннадцатом, когда всё, по обыкновению, успокоилось и дежурная дама вернулась с первого обхода в свою комнату, Катя встала с постели, надела блузу, осторожно прошла через дортуар. У двери она сняла и оставила свои башмаки и, неслышно ступая ногами, обутыми в одни чулки, прошла дортуар старших и остановилась на секунду. Она знала, как строго запрещался вход в чужие дортуары ночью. «Но оставить ее так, одну, нельзя, никак нельзя, пусть будет, что будет», — думала она и, осмотревшись по сторонам, решительно и очень скоро прошла спальную старших, вошла в дортуар младших и тогда замедлила шаг.
«Господи, Господи! Что с ней теперь? И что я ей скажу? И что можно сказать? Что можно сделать?» — думала она нерешительно, с замиранием сердца, приближаясь к постели сестры.
Варя не столько услышала, сколько почувствовала приближение Кати и с отчаянием произнесла:
— Уходи, уходи! Оставь меня!
Катя остановилась у постели, взглянула в полузакрытое руками лицо сестры, нагнулась, прижалась губами к ее руке и с минуту оставалась в таком положении.
Варя, которой сестра никогда не целовала рук и от которой она теперь ожидала упреков, обомлела.
— Милая, бедная, дорогая моя!.. — прошептала Катя, целуя ее, и ее крупные горячие слезы закапали на руку и лицо Вари.
Варя вдруг приподнялась с подушки, села на постели, обняла шею сестры обеими руками и зарыдала.
— Что я им сделала? За что? — залепетала она сквозь рыдания.
— Не плачь, Варя. Все знают, что ты не виновата. Все… Что же делать?… Все жалеют тебя…
— Я не останусь здесь. Я буду просить Александру Семеновну и Андрея Петровича взять меня. Я не могу…
Катя не противоречила, и обе девочки, сидя на постели, обнявшись, неутешно и долго плакали.
— Это все она, — говорила Варя, — все она. Если б она не сказала так, ничего бы не было. Я бы убила ее! — сказала девочка, стиснув зубы и сжав кулаки.
— Бог с ней, Варя! Ее Бог накажет…
— Пока еще Бог накажет, я ей… Слышишь? — вдруг сказала Варя, насторожив уши. — Слышишь? Там кто-то ходит. Уходи… Она опять придерется, и нам достанется… Уходи, — заговорила девочка беспокойно толкая сестру.
Катя нерешительно встала с постели, поцеловала мокрое, опухшее от слез лицо сестры, отошла, но, не дойдя до двери, опять вернулась.
— Варя, помолись и усни… Не плачь… Милая, мамина Варя… Будешь спать? Скажи?
И Катя, обняв сестру, опустила голову ей на плечо.
— Не знаю… Опять идут!.. Уходи! — повторила Варя и, поцеловав Катю в губы, обеими руками отстранила ее от себя.
На этот раз Катя, не оборачиваясь, осторожно, чуть ступая, дошла до двери. На пороге еще раз обернулась и кивнула сидевшей на постели и смотревшей ей вслед Варе. За дверью ее встретила Марина Федоровна.
— Ложись, мой друг! — сказала Марина Федоровна коротко и особенно мягко и, проведя своей маленькой холодной рукой по голове Кати, прибавила: — И не ходи туда больше. Ты знаешь, нельзя.
Катя хотела что-то сказать, но слезы градом покатились по ее лицу. Она отвернулась, торопливо прошла до своей постели и, перекрестившись на образок, висевший у ее постели, легла.
Марина Федоровна, которая вышла вслед за Катей и оставалась у двери младшего дортуара на случай, если бы девочки подверглись наказанию за нарушение правила, тоже прошла в свою комнату и стала раздеваться.
Не успела Катя скрыться за дверью, как на одной из постелей зашевелилась маленькая фигурка. Она осторожно приподняла сначала голову в белом колпачке, завязанном тесемкой на лбу, осмотрелась, потом села, вздрогнув от холода, живо спустила ноги на пол и в одной рубашке, на цыпочках перебежала босыми ногами от своей постели к постели Вари, еще сидевшей с опущенным в руки лицом.
— Солнцева! Варя! Не плачь… не стоит… Плюнь на них… Они живодеры… всем известно… А этой жабе мы отомстим… это все из-за нее… Если б она не сказала про единицу за дерзость, ничего бы не было… Ее давно надо отделать. Она думает, что ей до сих пор все даром проходит, так и будет всегда проходить… Подожди, напляшется еще она… Будет помнить единицу! — говорила маленькая, широколицая, черноглазая, с бронзовым цветом лица и белыми ровными зубами девочка лет десяти, Таня Гронева, обнимая холодными руками плачущую подругу.
— Я бы ее убила с радостью! — сказала Варя, повернув свое заплаканное лицо в сторону девочки.
— Зачем убить! Ну ее! Убивать не надо, а заставить плакать, целую неделю, больше, целый месяц… И стoит, право.
— Заставишь ты плакать этакую! — сказала с недоверием Варя.
— Заставлю, — с уверенностью ответила девочка, — только если вы захотите, конечно. Одна я не могу, нельзя этого, а то бы я да-а-авно… Постой, пусти меня сесть к тебе. Бр-р-р, как холодно!..
Варя открыла одеяло и подвинулась.
— Ложись лучше, и я лягу.
Таня послушно исполнила желание подруги.
— Ты знаешь платок, который Бунина готовит в подарок своей какой-то очень важной благодетельнице?… — начала девочка.
Варя молча смотрела в лицо девочки, не понимая, что может быть общего между местью, о которой теперь шла речь, и подарком, который Бунина кому-то готовит.
— Так знаешь?
— Ну, знаю.
— Говорят, что она все жалованье, которое до сих пор получала из казны, все до копеечки употребила на покупку этого крепа, разных шелков и всякой там всячины.
— Ну?
— И знаешь, что этот платок считается чудом? Его всем-всем показывают, и все ахают на него: «Чудо! Прелесть! Цветы совсем живые!» И она гордится им у-у-у как! Зейбуш, рукодельная
[95], говорят, возила его куда-то, хвасталась, вот как у нас работают!
— Знаю. Ну и что же? — повторила свой вопрос Варя.
Девочка приложила свои губы к уху Вари и, чуть шевеля ими, стала шепотом объяснять, в чем дело.
— Мы этот платок у нее утащим. Она его совсем кончила и третьего дня вынула из пялец. Теперь она на руках делает бахрому, какую-то особенную. Как только Бунина зазевается, я его стащу и спрячу. Мы его разрежем и спустим!
— Этого нельзя сделать! — сказала Варя, ожидавшая более легкого осуществления мести.
— Отчего же нельзя? Что за вздор! Можно! Я беру это на себя. Я его стащу, это мое дело, а ты только потом помоги. Ты и Горошанинова. Она уже согласна.
