Бунина слышит движение воспитанниц, приходит в себя, поднимает голову, — учитель уже сидит у кафедры. Нагнув голову и запустив в длинные черные волосы все пять пальцев одной руки, он другой намечает что-то карандашом в открытом перед ним журнале. Бунина испуганно взглядывает в сторону и, увидев пристально смотрящую на нее классную даму, подходит к ней.
— Марья Григорьевна! — говорит она с растерянным видом. — Кто-то унес мою работу, мой платок…
— Plus tard, ma chère, plus tard, la leçon commence
[100], — отвечает классная дама, не слушая ее и отстраняя от себя рукой.
Бунина торопливо выходит из класса, входит в другой, и по мере того как она, переходя из одной комнаты в другую, видит, что урок начался везде, сердце ее сжимается от беспокойства. Страх, что мадам Адлер увидит ее отсутствие в классе и не спустит ей этого, потому что все еще сердится за историю с противной Солнцевой, вытесняет все остальные мысли. В беспокойстве она еще прибавляет шаг и останавливается на одну секунду перед дверью маленького класса, быстро крестится и, чуть шевеля губами, произносит:
— Господи помилуй, Господи помилуй!..
В классе уже сидел священник. Молитва была прочтена, и одна из девочек, стоя на своем месте, бойко отвечала на память выученный урок. Священник, проводя по бороде рукой, мерно поднимал и опускал голову, не спуская глаз с отвечавшей ему девочки.
Бунина тихонько добралась до своего места, села на стул у окна и по привычке окинула глазами всех детей от первой до последней скамейки. Все было в порядке и, главное, обошлось без мадам Адлер.
«Славу Богу! — подумала Бунина и вздохнула с облегчением. — Но куда же он мог деваться? Кто его взял? — она стала припоминать, кто был возле нее, когда она укладывала платок в корзинку. — Не спрашивал ли у меня кто еще прежде, вчера, может быть, позволения взять и показать его кому-нибудь? Нет, наверное никто…Сунут в пюпитр, отвратительные, противные, закапают еще чернилами… Если только они его испортят, я пойду к maman, пожалуюсь».
Бунина не слышала урока, который казался ей особенно скучным и особенно продолжительным в этот день. Она не могла бы повторить ни одного слова, сказанного священником, точно так же как не могла бы сказать, кого священник вызывал, и кто как отвечал.
К следующему уроку пришла Елена Антоновна. Бунина встретила ее на пороге, почему-то вдруг в ее душе мелькнула надежда: «Это Елена Антоновна взяла его, когда шла к себе, верно, кому-нибудь из заехавших знакомых показать».
— Елена Антоновна, мой платок у вас? — спросила она живо.
— Какой платок?
Елена Антоновна с удивлением посмотрела на Бунину. У той, как говорится, упало сердце.
— Моя работа… Мой платок… Я вам показывала его перед гулянием, потом всем показывала.
— Нет, ma chère, я его не брала, — ответила Елена Антоновна.
— Позвольте мне выйти… расспросить… пока… между уроками… Это ужасно!.. — заговорила девушка, все более и более меняясь в лице.
— Mesdames! — сказала она, отворив дверь в ближайший класс. — Ради Бога, что за шутки! Отдайте мне мою работу.
Классная дама, занятая чем-то у шкафа, обернулась, с удивлением и неудовольствием посмотрела на нее и собралась было сделать ей выговор за несвоевременное волнение, но увидев ее меловое лицо, беспокойно бегавшие глаза и бледные, дрожащие губы, обернулась к классу и серьезно сказала:
— Mesdemoiselles, если кто-нибудь из вас выдумал такую шутку, прошу немедленно прекратить ее. Слышите?
— Мы не брали. Мы не думали брать. Мы уж сказали, что не брали! — загудело по классу.
Классная дама повернула голову в сторону Буниной, ее уж не было…
Испуганная, растерянная, с отчаянием в лице и в голосе, она обегала все классы и, получив везде уверение в том, что ее платка никто не брал, потеряла голову и, не думая ни о том, что делает, ни о последствиях, какие может иметь ее поступок, бросилась в комнаты начальницы.
Как раз в это время в приемную из комнат начальницы выходила мадам Адлер. Она несла в руках большую кипу переплетенных книг. При виде испуганной, растерянной пепиньерки она остановилась.
— Qu’y a t’il, ma chère?
[101]
— On m’a volé mon ouvrage, la châle que je préparais pour la comtesse P-ne. Il a été là, au salon. Je l’ai montré déjà achevé. Elles l’ont toutes vu, admiré. Bon Dieu Sauveur! Deux ans d’ouvrage… et parti comme ça d’un coup… Sans trace. Je veux implorer maman
[102], — говорила, не помня себя от волнения, девушка.
— Quelle folie, ma chère!
[103] — сказала вдруг строго мадам Адлер. — И как могла вам прийти подобная мысль в голову? Беспокоить maman из-за вашей работы! Ведь это дерзость… неслыханная!.. Дерзость, которая не имеет названия. Чему же вы учились здесь столько лет, если не умеете даже прилично вести себя?
Мадам Адлер положила книги на стол, подошла к Буниной и продолжала:
— Какая вы после этого наставница! Вы должны подавать детям пример, а ведете себя хуже последней из них: ни одна из воспитанниц не решилась бы на такую смелость!
Бунина стояла, как громом пораженная.
Мадам Адлер заметила, наконец, отчаянное выражение ее лица и сообразила, что девушка, столько лет пробывшая в заведении и оставленная пепиньеркой за хорошее поведение, не могла так поступить без особенно уважительной причины.
— Успокойтесь, — прибавила она уже ласковее. — Пойдите, выпейте воды и тотчас возвращайтесь сюда. Я вас жду.
Немного успокоенная тем, что мадам Адлер не оставит дела без внимания, Бунина скоро вернулась и рассказала со всеми подробностями, что произошло. Мадам Адлер внимательно выслушала ее.
— Вы наверняка помните, что никто не просил у вас посмотреть работу? И вы никому не обещали дать ее для того, чтобы показать кому-нибудь? Может быть, это было не сегодня, а раньше?
— Никто не просил, никому не давала. Головой ручаюсь, — твердо сказала Бунина.
— Кто складывал с вами платок?
— Феничка Ботановская.
— Не могла ли она положить его куда-нибудь в другое место, не в корзинку?
