— Женя! Неужели же и ты мне не веришь? — с глубокой горечью вздохнула Ганя, и две крупных слезы заблестели на ее длинных ресницах.
— Я тебе верю, — твердо ответила Женя и поцеловала подругу.
Теплом повеяло на Ганю от этой ласки; она вдруг словно прорвала плотину, сдерживавшую ее слезы, и девочка громко разрыдалась.
Все смешалось в ее душе: жалость к самой себе, сожаление об исчезнувшем портрете, стыд и ужас перед грозившим ей наказанием.
Воспитанницы невольно обернулись в ее сторону: безнадежность, послышавшаяся в рыданиях Савченко, наполнила сердца девочек жалостью и состраданием.
Кто-то принес воды, кто-то шепнул ласковое слово, обронил слезу сердечного участия.
— Бедная Савченко! — раздавался шепот: почти никто не верил в виновность Гани. Когда же Тишевская успела по секрету шепнуть некоторым девочкам о загадочном исчезновении портрета Ганиного «папочки», то воспитанницы не на шутку разволновались. Теперь они нашли объяснение тревоги Савченко: ее неудачные ответы Щуке, ее смелый ответ инспектору и отрицание своей вины, — теперь все нашло свое объяснение и оправдание в их глазах.
А Тишевская подходила то к одной, то к другой из воспитанниц и с приветливой улыбкой спрашивала:
— Душка, не видала ли ты портрет отца Савченко?
— Нет, машер, — слышался ответ, и девочки все как одна отрицательно качали головой.
— Исаева, ты не видала ли «папочку» Савченко? — Тишевская пытливо посмотрела в косившие глаза Исайки.
— Что я, по чужим пюпитрам, что ли, лазаю? — сердито огрызнулась та. — Что ты лезешь с глупыми вопросами! Я, что ли, взяла? На что он мне? — раздраженно закончила она, стараясь не смотреть на Женю.
А Женя вдруг уловила ту смутную догадку, которая безотчетно вертелась в ее мозгу:
— А что ты сожгла в столовой? — наклоняясь к Исайке и глядя на нее в упор, почти беззвучно прошептала она.
— Я? — испуганно вскрикнула Исаева, и бледность разлилась по ее лицу.
— Да, ты, — холодно произнесла Женя, — ты сожгла портрет!
— Ты лжешь! — приходя в себя после первого испуга, воскликнула Исаева. — Да, да, ты лжешь! Но посмей только громко повторить твою клевету! Она тебе дорого обойдется! — угрожающе прошептала она.
— Это ты лжешь: я сама видела, что ты что-то сожгла, а теперь я утверждаю, что ты сожгла именно Ганин портрет, и сейчас я скажу об этом всему классу!
— Не смей! Тебе никто не поверит! А если и поверят, — тем хуже для тебя и для твоей Савченко: я вам обеим жестоко отомщу! — задыхаясь от волнения и злости, почти прохрипела Исайка.
Женя быстро соображала, как ей поступить. Благоразумие и чувство самосохранения брали в ней верх над благородным порывом. Ссора с кем-либо, а особенно с Исайкой, отнюдь не входила в ее планы, а в данном случае была даже просто опасна.
«Беды еще с нею наживешь, а Савченко все равно легче от моего разоблачения не будет. Так лучше уж не подливать масла в огонь и скрыть все и от нее, и от других», — пронеслось в хорошенькой головке Жени, и уже другим тоном она с веселой улыбкой добавила:
— Ну какая ты смешная, Исаева! Вот не думала я, что тебя можно так легко испугать глупой шуткой; неужели ты сразу не догадалась, что я просто дурачусь? — и снова улыбнулась ясной, приветливой улыбкой, от которой у Исайки сразу отлегло от сердца.
«Ничего-то она не знает, а я-то чуть сама себя с головой не выдала!» — упрекала себя Зина, совершенно успокоившись насчет Тишевской.
А та уже сидела рядом с печальной подругой и, ласково гладя ее по руке, шептала нежные слова утешения:
— Твой папочка скоро приедет, вот увидишь; не плачь же, Ганя, ведь папа твой даст тебе другую карточку. Или снимется еще и даст тебе новый портрет. Подумай только, как ты тогда будешь радоваться! Ну, не плачь же, не плачь!
И Ганя, как зачарованная, вслушивалась в ласковый лепет Тишевской; луч надежды проник в ее душу и отчасти рассеял царивший в ней мрак.
Но когда раздался звонок, призывавший к обеду, сердце девочки вновь упало в предчувствии унижений и стыда, которые ожидали ее в столовой.
Глава X
Когда заговорила совесть…
Ганя лежала на своей кровати с широко открытыми глазами. Ни единой слезы не скатилось из них и не смягчило горечи обиженной души.
Час проходил за часом, дортуар давно затих, но сон летел прочь от Гани. Ярко и отчетливо переживала она в ночной тиши весь ужас минувшего дня.
— За что мне столько стыда, столько позора; Боже мой, Боже!.. Отчего не пощадил ты меня? — шептала девочка запекшимися губами, в то время как воспаленный мозг воскрешал в ее памяти все прожитое за этот долгий мучительный день…
Вот она, Ганя Савченко, любимица папы и дедушки, кумир Викентьевны и Филата, — и наказана перед лицом всего института…
— Наказанная! Савченко наказанная!.. — в ночной тишине ей снова чудятся восклицания воспитанниц, с любопытством поглядывающих на нее.
— Савченко перед классом!.. — эти слова словно обжигали и заливали яркой краской ее лицо, шею и уши.
А за обедом! Боже, какая это была пытка… Стоя на «лобном» месте, то есть у большой железной печи, выставленная на позор всему институту, она улавливала все возгласы, все насмешки проходивших мимо старших и младших… «Все, все судили меня, а за что?…»
Не обронив ни единой слезинки, она гордо смотрела в лица любопытных, смотрела, но не видела никого и ничего… Ее мысли были так далеко… И в ее душу не закралась догадка, что она стоит наказанной у той самой печи, которая схоронила тайну Исайки и причину всех ее бед и несчастий…
Медленно ползут ночные часы… Но мысль работает быстро, и не меркнут яркие картины…
— Савченко, ты не спишь?… — вдруг услышала Ганя чей-то осторожный шепот.
— Кто это, Кутлер?… Что ты?…
— Савченко, прости меня, прости. О! Как глубоко я виновата перед тобой!.. — и, заливаясь горькими слезами, Кутлер опустилась на колени перед Ганей.
— Боже мой, что ты говоришь? О чем ты просишь? Я ничего не понимаю… — испуганно прошептала Ганя.
— Прости, прости… Я преступница перед тобой, я гадкая, злая…
— Да в чем дело, Кутя? Встань же ради Бога!.. — Ганя попыталась поднять рыдавшую на полу подругу.
— Скажи, что ты меня простишь, от чистого сердца простишь, только тогда вернется покой моей душе… Ведь это… это я… крикнула… «Щука»… — сквозь душившие ее рыдания с трудом выговорила Кутлер и припала к руке Савченко горячим поцелуем.
Ганя тихо высвободила руку и проговорила странным, не своим голосом:
— Встань, успокойся…
— Прости, прости… — слышался свистящий шепот, — я знаю, что тебе трудно меня простить… О какая я гадкая, подлая, трусливая!.. Но верь мне, я не хотела подводить тебя, мне даже в голову не приходило, что кто-нибудь может пострадать от моей глупой шутки… И вот тебе крест, что я не лгу: ведь я хотела сознаться, но Исаева велела мне молчать… Пусть, говорит, поплачет, эка беда, небось, нос меньше будет задирать перед классом!.. Днем мне все казалось пустяком, я вовсе не думала, что ты можешь так страдать. Меня успокаивало и то, что ты не плачешь, и я объясняла это тем, что ты бесчувственная, и я даже… Ох, как мне стыдно сознаться, но я все, все скажу до конца… Да, да, я насмехалась над тобой, над тем, что ты никогда не узнаешь правды. Днем все казалось так просто и даже потешно, но ночью… О!.. Как мне стало стыдно!.. Я представила себе, что я пережила бы на твоем месте, вспомнились слова Рыковой; и я почувствовала, что никогда не примирюсь сама с собой, не смогу забыть, как низко поступила, — и девочка снова истерично разрыдалась, но и сквозь слезы слышались ее слова, полные неподдельного отчаяния. — Ты молчишь, Савченко… Я знаю, ты не хочешь, не можешь меня простить…
