О, Боже, услышь мое Ты моленье,
И просьбам моим милосердно внемли;
Утишь, о, Властитель, болящей страданья,
Недугу же прочь отойти повели…
— Как это у тебя хорошо вышло — точно стихи и в то же время молитва.
— Жаль мне нашу Сонечку, — и Замайко незаметно смахнула набежавшую слезу.
— А мне, думаешь, нет? Я обет дала украшение в церковь Целителя Пантелеймона вышить, дал бы ей Господь поправиться, — тяжело вздохнула Арбатова.
— А я пообещала пешком к Скорбящей сходить…
— Ганя, ну что? — тревожно кинулись они навстречу вернувшейся Савченко.
— Все то же: бред, жар, никого не узнает, — и Ганя отвернулась, чтобы другие не заметили ее слез.
— Господи, когда же ей будет лучше?
— Ах, дал бы, дал бы Бог… — печально шепчут девочки.
* * *
Рядом с квартирой тети Клёпы — палата для тяжелобольных. Здесь уже вторую неделю борется со смертью Соня Рыкова. Лицо ее стало совсем худеньким, и только громадные глаза горят как угли, а с запекшихся губ срываются бессвязные слова.
День и ночь проводит у ее кровати тетя Клёпа. И часто до ее слуха в глухую полночь доносятся рыдания из соседней палаты, куда поместили Исаеву. Судьба этой девочки уже решена: ее переводят в один из дальних институтов, куда и отправят в один из ближайших дней. Но не это причина ее горя. Что-то новое, дотоле неизведанное происходит в озлобленной душе девочки.
Со страхом вглядывалась она в страдальческое личико Сони, и жгучее раскаяние наполняло ее сердце. Невольно всплывали воспоминания о всех совершенных ею проступках. Сколько лжи, жестокости и ненужного обмана! С каким отвращением вспоминала она свое прошлое, с каким ужасом глядела в будущее…
«А что если Соня умрет? Умрет из-за меня!.. Боже мой, Боже, пощади!.. Спаси, не допусти…» — рыдает она, и горькие слезы раскаяния заливают подушку.
Ласковая рука тети Клёпы ложится на вздрагивающее от рыданий плечико.
— Не отчаивайся, детка, Господь милостив, — тихо шепчет старушка. — Он видит твое раскаяние и слезами омоет твою душу.
— Тетя Клёпа, только бы она поправилась!.. А если нет, я ведь не примирюсь сама с собой, я уйду в монастырь, я поклялась Богу!.. И всю жизнь буду замаливать свой тяжкий грех…
— Рыкова поправится, — уверенно говорит старушка.
— Ах, дай-то, дай-то Бог, тогда я спокойно уйду отсюда — здесь все так ненавидели меня!..
— А ты, дитя, кого любила ты?
— Никого, — слышится тяжелый вздох признания.
— А что велел Господь? Что заповедовал Он нам о ближних? Перед тобой открывается новая жизнь, иди навстречу новым людям; станешь новым, лучшим человеком и будешь счастливой…
— О, если бы это было так… — страстно шепчет Исаева.
Долго еще говорит с ней тетя Клёпа; добрые слова проникают в самую душу Исаевой, и все светлее становится в ее мрачных тайниках.
* * *
— Спасена, Рыкова спасена! — радостно кричит Савченко, и счастливые слезы дрожат на ее сияющих глазах.
— Рыжик, наш милый Рыжик! Ах, какое счастье, какая радость! — и охваченные восторгом девочки тут же обнимаются и целуются друг с другом.
— Медам, — слышится с порога чей-то дрожащий голос, — я пришла примириться с вами.
Девочки испуганно смотрят на вошедшую Исаеву.
— Медам, можете ли вы простить меня? — звенит ее голос, и крупные слезы катятся по впалым щекам. — Сейчас я уезжаю, навсегда покидаю наш институт, но не могу уйти, не примирившись с вами. О, как виновата я пред каждой из вас! И как глубоко раскаиваюсь в своей вине…
Голос Исаевой оборвался, она горько разрыдалась.
Растерянно стояли перед ней одноклассницы, прислушиваясь к тому, что происходило у них внутри. Куда девались злость и ненависть к вечно обижавшей их Исайке? Какой несчастной, униженной показалась она им теперь… И невольная жалость проникла в детские сердца.
— Это ведь я съела конфеты Грибуновой, да и у других лакомства поедала… Я, я обрезала косу Арбатовой, перемешала все башмаки… Ах, да разве можно все перечесть, только теперь стыдно, стыдно-то как! — выкрикивала Исаева, повинуясь голосу пробудившейся совести.
— Бог простит, — тихо шепчет Дуся Лядуся, смахивая слезу сострадания.
— Позабудь о прошлом, и дай тебе Бог счастья на новом пути! — горячо воскликнула Ганя и протянула руку недавнему врагу.
— Савченко!.. Ты?… Ты, которой я больше других причиняла зла!.. Да знаешь ли ты, что это я сожгла портрет твоего отца? Нарочно сожгла!..
— Забудь об этом, как и я уже давно забыла.
— И ты не поминай нас лихом, — шепчут девочки и одна за другой протягивают руки в знак примирения.
Еще миг, последнее «прости» — и Исаева навсегда исчезла из их круга…
* * *
С отъездом Исайки девочки еще теснее сблизились; им грустно было расставаться на долгое время летних каникул. И в то же время звала и манила к себе радость жизни в домашнем кругу.
В яркий весенний день одна за другой разъезжались домой сиявшие счастьем малявки. С печальным вздохом провожали их подруги, остававшиеся на лето в институте.
— Медамочки, пишите нам, не забывайте, — горячо просят они, предвкушая, какую радость принесут им строки счастливых подруг, какое разнообразие внесут эти письма в их серую, однообразную замкнутую жизнь.
— Савченко, ты оглянись на дортуар, как поедешь, — просит Замайко.
— Душки, прощайте! — и Ганя торопливо спускается вниз.
Пара кровных лошадей проносит ее мимо окон дортуара.
Мелькают дорогие личики… Белые платочки развеваются в воздухе, посылая прощальный привет любимой подруге.
