— Итак, — слышу опять, — выньте носовые платки и прошу внимания.
Вытягивает что-то из кармана… Батюшки! Сашин роман! В руке у Володи синеет тетрадочка, a Сашины уши сперва краснеют, как кумач, a затем стремглав скрываются вместе со своим обладателем в соседней комнате.
— «Любовь Индейца Чхи-Плюнь», — возглашает тем временем Володя, — роман политический и литературный.
И начинает:
— «Было очень жарко, и индеец Чхи-Плюнь хотел пить (а до реки Невы бедняжке далеко было, — от себя вставляет он), a потому он стал собирать землянику в дремучем лесу, около Сахары, где рычали свирепые Тигры и Ефраты. Тогда он видит, что идет (хватит ли у меня только сил выговорить?) чудной красоты индейка Пампуся. “Пуся, моя Пуся, милая Пампуся, — опять коверкает Володька, — женись на мне, будешь мадам Чхи-Плюнь!” — “Хорошо, — говорит Пимпампуся, — я женюсь на тебе, если ты меня любишь. Но если ты меня любишь, о мой Сам-Пью-Чай, то подари мне золотое кольцо, которое продето в нос нашей царицы Пуль-Пу-Люли”. — “Хорошо, — говорит Чхи-Плюнь, — подарю!” И он пошел тащить кольцо из носа Пуль-Пу-Люли (до чего, о любовь, ты не доводишь! — опять понес Володя отсебятину, закатив глаза и вздыхая), a индейка раскрыла зонтик, села на блюдо и помчалась на крыльях радости прямо на кухню, где ее, начинив предварительно черносливом, изжарили в свежем масле. Мир праху твоему, царица души Чхи-Плюнь». Продолжение следует…
Хохот был всеобщий.
— Браво! Браво! Автора! Автора! — закричал сам же первый Володька, ну да и мы, грешники, подтянули.
Но автор пропал без остатка. Пошли на розыски, и наконец дядя Коля вытащил его, несчастного, из-под дивана в мамином будуарчике, куда он забился. Хоть и не люблю я его, но он так был сконфужен и имел такой жалкушенский вид, что мне его немножко жаль стало. A Володьке-то от старших влетело за то, что он бедного Сашу переконфузил.
Да уж насмеялись и надурачились мы в тот вечер вволюшку. Хорошо!
Праздники. — Каток. — Мои успехи
Вот и оглянуться не успели, как уж праздники и тю-тю, иду завтра в гимназию. Одно знаю, времени мы даром не потеряли и повеселились всласть. Всего подробно не расскажешь — где там, это и за сутки не опишешь. Передам только самое интересное.
Занялась я, по выражению Володи, «образованием своих ног», и это было страшно весело.
На другой же день после того, как я получила коньки, стала я умолять мамочку отпустить меня на каток. Но тут чуть не тридцать пять препятствий оказалось: и будний-то день, значит, гимназия; и снег хлопьями сыплет — a в снег, видите ли, кататься почему-то, говорят, нельзя; и идти не с кем, некому меня учить. И чему же тут, думаю, учиться? Прицепи коньки да и скользи.
Это я так думала раньше, но теперь больше не думаю: ох, как есть чему учиться! И научившись, и то нет ничего легче, как нос расквасить, или, еще того хуже, на затылок шлепнуться. Но от этого Бог меня миловал, зато колени ой-ой как отхлопаны и правый локоть тоже. Но это вовсе не потому, что я такая уж косолапая. Володя говорит, что я совсем даже «молодчинина», — просто несчастный случай. Опять вперед убежала. Ну, так сначала.
Наконец настал день — не будний, снегу нет, и идти со мной есть кому, потому что Володя целый день у нас, a он ведь мастер по конькобеганью.
— Ну, — говорит за завтраком, — проси, Мурка, маму, чтобы тебе позволила сегодня совершить твой первый комический выход. Погода разлюли малина, лед гладкий, хороший. Вот и приятель мой один сегодня там будет, вдвоем за тебя и примемся, живо дело на лад пойдет.
— А он приличный мальчик, приятель-то твой? — спрашивает мамочка. — Ничего так?
— Ничего, тетя, кадет как кадет. Ноги до полу, голова кверху, славный малый. Тямтя-лямтя немного, но на коньках здорово зажаривает.
— Володя! — с ужасом воскликнула мамочка. — Что за выражения у тебя! С непривычки так просто огорошить может.
— Что, тетя, я! Я-то ничего — одна скромность. Вот ты бы наших «стариков» послушала, так они не то что «огорошить» — «окапустить» своим наречием могут.
Господи, какой он смешной! Ведь это же выдумать надо: «о-ка-пу-стить»… Я как сумасшедшая хохотала. Вы думаете, мамочка тоже смеялась? Ни-ни, даже не улыбнулась. Я вам говорю, что она таких острот совсем не ценит, даже не понимает. Оно, положим, действительно, не так чтобы уж очень шикарно: «окапустить», но смешно. Жаль: все что смешно — mauvais genre
[56], нельзя ни при ком повторить.
Опять не о том.
Ну, вот и отправили нас целой компанией — меня с Володей, Сашей и Любой — под конвоем Глаши. Ральфик, само собой разумеется, тоже за нами поплелся. Пришли. Люба и Саша коньки свои прикрепили и поехали, Люба очень хорошо, a Саша уморительно: сгорбился, ноги расставил, руками точно обнимать кого-то собирается, a пальцы все десять растопырил.
Это я тоже только сперва смеялась, пока мне коньки подвязывали, a как дошло дело на ноги встать, как я Саше позавидовала! Он хоть и смешно, да стоит, едет даже, a я — ни с места сперва, стать не могу. Наконец умудрилась. Вот тут-то Володин приятель и пригодился — он за одну руку, Володя за другую, накрест, так и взяли меня.
— Ну, тяжелая артиллерия, двигай!
A я хуже артиллерии — опять ни с места. Мне бы скользнуть, a я все ноги подымаю, как когда ходишь, и знаю, что не надо, a ноги будто сами ото льда отделяются. Долго помучились, наконец сдвинули; понемногу дело на лад пошло, но все-таки очень-очень неважно.
Устала я от первого опыта ужасно, и главное, не ноги — они-то совсем бодрые были, — a руки! Точно я на руках верст сто прошла, так от плеча до локтя болели. Странно — отчего бы?
Бедный Ральфик мой тоже настрадался: во-первых, ему очень не понравилось, почему это какой-то Коля Ливинский меня за руку тащит. Конечно, он не подумал именно так: «Коля, мол, Ливинский», но он совсем не одобрил, что вдруг «чужой» меня «обижает». Он и тявкал, и пищал, но скоро ему, верно, не до меня стало: лед-то ведь холодный, a мой бедный черномордик — босенький, вот и стали у него лапочки мерзнуть. Он то одну, то другую подымает — все холодно, a отойти от меня не хочется. Наконец, делать нечего, невмоготу бедненькому стало: потряхивая то одной, то другой лапой, дрипеньки-дрипеньки побежал он к Глаше и прыгнул рядом с ней на скамейку. Шубка-то у него теплая, да с ногами беда.
Так на первый раз обошлось благополучно, я ни разу не шлепнулась, на второй тоже, да и мудрено было — Коля с Володей меня так крепко держали, что и шелохнуться в сторону не давали. A на третий раз не в меру я расхрабрилась, захотела сама покататься.
— Смотри, Мурка, зайца поймаешь, — говорит Володя.
— Ничего, не поймаю, хочу попробовать.
И попробовала… Зайца-то верно что не поймала, a синяков целых три нахватала. Ехала-ехала, все, кажется, хорошо, вдруг правый конек носом врезался в лед, и я — бух! — лежу во всю длину.
