— Надя! Надя! Нельзя ли без колкостей? Только что встретились, и уже началось, — сейчас же вступилась мать за своего любимца.
— А он зачем? — протестует Надя.
— Он — старший брат…
— А я — младшая сестра, меньшим полагается уступать, — уже миролюбиво и весело перебила девушка.
Шутить она всегда любила, а продолжительные ссоры не в ее характере. Тем более что сегодня она настроена миролюбивее, чем когда-либо. Полная пестрых впечатлений, накопившихся за последний месяц, Надя нынче словоохотливее обыкновенного — ее речь льется рекой, чему нисколько не мешают плотно набитые всякими вкусностями румяные щеки и улыбающийся рот девушки.
— Галочка, дай, пожалуйста, еще чашку чая, затем, господа, внемлите правдивой повести моих выпускных торжеств. Только, Леля, тебе, может быть, лучше уйти? Боюсь, с тобой дурно сделается: сильное потрясение, да еще натощак, того гляди родимчик хватит. Ведь в те блаженные времена, когда ты кончала курс, ни одной гимназистке даже во сне не смели грезиться подобные страсти, иначе сия дева моментально была бы исключена из позоримых ею стен благородного заведения… Ну а мы, грешные… Мамочка, не делай заранее страшных глаз, — перебила Надя собственную речь. — Все приготовились? Ну, крепче держитесь за стулья и слушайте.
Надя откашлялась и начала:
— В один прекрасный день заявляет нам начальство, что в этом году выпускной акт будет не в нашей гимназии, а в большущем-пребольшущем здании нового реального училища — общий для всех учебных заведений. Распорядились так потому, что у нашего попечителя не то руки, не то ноги болят. Одним словом, ему трудно ходить, вот он и решил одним махом выпустить всех нас на волю. Являться приказано ровно к одиннадцати часам. Довольны гимназистки страх как, потому что у каждой хоть пара знакомых реалистов да имеется. В назначенный день примчались мы, доверчивые младенцы, ровнехонько в десять часов. Передники белюсенькие — как снег! Головные сооружения настолько тщательные, что большинство девиц из-за них даже чаю напиться не успело. И невзирая на обильные возлияния благовонных масел и духов, не заглушенный ими, все же несется аромат паленого поросенка! Это уж от превеликого усердия — так старательно накаливали щипцы для завивки, что целые пряди повыжигали, в том числе и ваша покорная слуга. Видите?
Надя отделила от общей массы своих волос пучок коротких и более темных, чем остальные, вихром поставила его над самой серединой лба и продолжила:
— Чаю я, понятно, тоже не пила. Кстати, Галочка, плесни еще одну лоханочку в пополнение прежнего недочета, — подставила рассказчица свою чашку. — Входим. От нашего брата, гимназисток, уже черным-черно или, вернее, белым-бело, всюду передники мелькают. Зато реалистов хоть шаром покати — ни единого. Что за притча! Но притча скоро выяснилась: их, изволите ли видеть, уже накануне распустили. Каково?! Спрашивается, из-за чего же бесплодно загублено столько девичьих кудрей?… Раз предательство. Второе: уже половина двенадцатого, а о начальстве ни слуху ни духу. Есть хочется! Подумайте, при моем-то общем истощении и переутомлении да столь продолжительный магометанский пост!
Рассказчица выразительно указала на свою якобы исхудавшую талию.
— Алчу и жажду не я одна — почти все. Наша компания: я, Катя Маслова и Оля Веретенникова — прямо-таки изнывали от голоду, что называется, животики подвело. По счастью, припоминаю, что как я бежала в реальное училище, тут же на самом углу бросилась мне в глаза надпись: «Московские жареные пирожки», прямо как у Филиппова
[49]. Память у меня на вывески прямо удивительная, особенно на съедобные, единственная, впрочем, уделенная мне природой. Бежим, говорю, это ж дело одной секунды, и быстро, и вкусно, и прилично. Разве не правда? Ведь не только гимназисткам, но даже и институткам не предосудительно питаться филипповскими произведениями. Шляпы на головы — катимся вниз по лестнице, потом по тротуару и наконец ныряем с трех ступенек в подвальчик, на родину жареных пирожков. Влетели и замерли… На кондитерскую ничуть не похоже: два длиннющих стола, поставленных углом, и на них батареи бутылок…
Надя довольно оглядела присутствующих.
— Лелька, не падай в обморок!.. Виктор, тащи скорее нашатырь! Галка, не смейся, ты компрометируешь меня в глазах племянницы. Ася, ты бы пошла с няней погулять, там солнышко, цветочки… Не хочешь? Ну, что ж! Тогда поучайся, живи моим опытом. Мать, остановись! Не пускай в ход своей карающей десницы: дочь твоя не пала так низко, как ты подозреваешь, — ко всем по очереди обратилась болтушка. — Ну, будет уж зря томить вас, успокою сразу. Так там выстроились полчища бутылок, но, по счастью, наполнены они были самой благонамеренной влагой — квасом и кислыми щами
[50]; благодаря им репутация наша омыта и материнское сердце может биться ровно. Так возвращаюсь к столам: под сенью тех самых бутылок приютились селедки, колбаса с чесноком, кильки и громадные ватрушки с брусничным вареньем.
«Вам, барышни-с, чего угодно пожелать-с?» — насмешливо и любезно осклабившись, осведомляется из-за прилавка субъект с прической à la
[51] полотер и такой же обмундировкой.
Наконец одной из нас удается оторвать от гортани плотно прилипший к ней язык, и она изрекает:
«Нам… жареных пирожков».
«С чем изволите приказать-с: с луком, с грибами, с яблоками, с морковью-с? Выбор хоть куда!»
«С яблоками», — наконец авторитетно разрубаю я этот Гордеев узел…
— Гордиев, Гордиев, — возмущенно поправляет Леля.
— Ну, отстань, Гордиев, — соглашается Надя. — Вмиг в толстых пальцах приказчика один за другим, так-таки нагишом, безо всяких оберток, появляются пирожки. Ухватив за верхний конец, джентльмен любезно преподносит их каждой из нас… Мы переглядываемся; нас душит неудержимый смех. Минутное колебание, но голод одерживает верх над всеми соображениями, и зубы впиваются в тесто… Менее чем в одну сотую секунды можно убедиться, что ни с Филипповым, ни с Москвой эти пироги ничего общего не имеют. Если бы в нашем распоряжении имелась еще хоть одна двадцатая мгновения, мы бы сообразили выплюнуть эту гадость и, отерев губы от сала, бежать без оглядки. Но неожиданное новое происшествие окончательно отшибает у нас всякую смекалку: отворяется дверь и вваливаются два извозчика…
— Надя, ведь это же верх неприличия!.. — в ужасе перебивает Таларова младшую дочь.
— Мамочка, даю тебе честное слово, что я не назначала им там свидания: встреча вышла совершенно неожиданная и потому особенно потрясающая, — с комичной серьезностью уверяет Надя.
«Наше вам с кисточкой!.. — приветствуют прибывшие человека за стойкой. — А ну-кась, милейший, нам бы парочку щец опрокинуть. Жа-арища-то, сме-е-рть!» — возглашают они. Затем оба возницы комфортабельно рассаживаются у столика и по-барски откидываются на спинку стула. Мы же, многострадальные, стоя жуем свое изысканное лакомство, едва смея двинуться, с выскочившими от страха наружу глазами, окончательно лишившись способности что-либо соображать. Вдруг последний удар: снова распахивается гостеприимная дверь, на сей раз впуская… трубочиста. Видимо, и ему голод ни теткой, ни дядькой не доводится, почему и примчался он сюда во всем своем мрачном величии, со всеми причитающимися ему доспехами: метлой, ведром, веревками и прочей амуницией, словом, как выскочил из трубы, так и понесся в ресторан «Beau Monde
[52]». Пирожки замирают в наших челюстях. Мы опять красноречиво переглядываемся.
