«Та-ак! Теперь и их трое, и нас трое, хоть танцуй!» — не выдерживает Катюшка.
Мы все невольно фыркаем, но тут же соображаем, что смех может еще больше осложнить наше положение.
«Сколько с нас?» — придя в себя, осведомляется Маслова.
Я все еще не могу прийти в себя и в то же время с вожделением поглядываю на пенящуюся в извозчичьих стаканах влагу.
«Девять копеечек-с. Прикажете получить-с?»
«Да, и сдачи не надо», — важно роняет Катя, бросая на прилавок гривенник.
После этого к нам возвращается обычная подвижность: мы пулей вылетаем на улицу и успокаиваемся лишь в верхнем коридоре реального училища. Не опоздали! Начальства еще нет. Боже, что-то неописуемо ужасное застряло внутри нас, и надолго! Ух! И по сей час не могу вспомнить об этом пиршестве. А все же маху-то мы тогда дали: надо было и нам «щец» этих самых или кваску «опрокинуть» — все равно срам прияли, так, может быть, хоть так страшно не мутило бы. В следующий раз умнее будем! — заключила рассказчица.
— Поистине только с Надей и может приключиться подобное происшествие. Придет же в голову… — поучительно начала Леля, единственная не нашедшая в рассказе сестры ничего забавного, но Надя, перебив, продолжила за нее недоговоренную фразу.
— …не знавши броду, сунуться в воду?… Конечно!.. Возмутительно! Следовало войти, сделать реверанс и почтительно осведомиться: «Месье приказчик, скажите, пожалуйста, у вас пирожки для извозчиков или для девиц из общества? Ах, вы говорите для извозчиков? В таком случае, mille mercies, мы их есть не можем. Pardon за беспокойство. Au plaisir!
[53] Потом присесть еще раз и, потупив глазки, удалиться. Что ж делать, матушка, не додумались, — насмешливо обернулась Надя к сестре. — А я все-таки рада, что так вышло: есть хоть чем выпуск помянуть. И тебе, Витенька, назидательно; бери пример с девиц: за три персоны вместе с «начайными» деньгами уплачено по счету всего десять копеек! И дешево, и весело, и мамашу из-за финансовых подкреплений беспокоить не требуется, — проехалась-таки девушка в адрес брата.
— Надя, опять шпильки? — остановила ее Марья Петровна.
— Молчу, молчу, мамочка. Это только так, в скобках, а что в скобках, то всегда можно выпустить или не читать.
Вернувшись в Васильково, Леля стала особенно тщательно заниматься своим туалетом. Заботливость эта еще усилилась с тех пор, как стало известно, что молодой Ланской прибыл в имение отца. Костюмы, один другого светлее и наряднее, сменяли друг друга, дабы ежечасно поджидаемый желанный гость не застал прелестную молодую хозяйку в каком-нибудь домашнем, затрапезном платьишке.
Действительно, не прошло и недели с возвращения сестер, как в Васильково явился Ланской. Приехал он, как и полагается первый раз, с официальным визитом, но его приняли необычайно радушно и попросту, по-деревенски, задержали на весь день.
Гале пришлось встретиться с гостем уже перед самым обедом, так как до того времени, занятая хозяйственными делами, она не показывалась, да и вообще, будучи даже свободной, не имела обыкновения без надобности или зова появляться к посетителям.
Против молодого Ланского у нее почему-то заочно сложилось предубеждение: невзирая на восторженные похвалы, постоянно расточаемые Лелей и Марьей Петровной в его адрес, или, вернее, именно вследствие них, девушка представляла себе Ланского фатоватым пшютиком
[54], светским, самоуверенным и пустым — какие обычно и приходились по вкусу Леле, считавшей подобных субъектов образцами шика и воспитанности.
Но молодой человек совершенно не подходил под тип, созданный предубежденной девушкой. Высокий, стройный и действительно очень элегантный шатен, с милыми карими глазами, подстриженной маленькой бородкой, тонкими породистыми чертами лица, очень изящно одетый, он простотой, непринужденностью и приветливостью обращения сразу располагал к себе.
В сравнении с ним много терял длинный сухощавый Виктор: с полинявшим лицом и поредевшей шевелюрой, в вычурно модном жилете и галстуке, он старался фатовством и пестротой костюма восполнить отсутствие прирожденного шика и изящества.
На поклон Гали, сделанный ею при входе в комнату, Ланской ответил почтительным поклоном и тотчас же оглянулся по сторонам, очевидно, ожидая быть представленным. Так как замечание, сделанное Михаилом Николаевичем по этому поводу на первый день Пасхи, было сочтено Марьей Петровной за одну из «диких» выходок шурина, Галю по-прежнему ни с кем не знакомили. Таким образом, тщетно осмотревшись вокруг, молодой человек сам направился к девушке.
— Позвольте представиться — Ланской, — снова почтительно кланяясь, проговорил он.
Галя вспыхнула от смущения и неожиданности, но все же протянула ему руку. Она никак не ожидала подобного внимания от этого франтика. Леля с матерью удивленно переглянулись, слегка пожав плечами.
Между тем Ланской продолжал стоять возле Гали, с приветливой полуулыбкой глядя на нее.
— Скажите, пожалуйста, не встречались ли мы с вами где-нибудь раньше? Ваше лицо мне кажется удивительно знакомым, — спросил он.
Галя вскинула на него свои огромные глаза.
— Кажется, нет. Я, по крайней мере, никогда не видела вас. У меня прекрасная память на лица, но я совершенно не помню вас, — возразила девушка.
— Что за странность! Вы прекрасно запоминаете лица и решительно отказываетесь признать знакомым мое. Я же до неприличия забывчив в этом отношении, а ваше лицо так и запечатлелось в моей памяти, притом не похожее на вас, а определенно ваше, со всеми его особенностями, — настаивал Ланской, ласково глядя на зардевшуюся девушку, особенно привлекательную в эту минуту.
В том самом красном платьице, в котором она в пасхальную ночь встречала Таларова, с короной уложенными косами, перевязанными пунцовыми бантами, необыкновенно шедшими ей, со скромным выражением юного личика, Галя была прелестна; самый пристрастный судья не мог бы отказать ей в этом.
— Да, да, видел, — продолжал между тем Ланской. — И великолепно помню, что случилось это в какой-то совершенно особенной, незаурядной обстановке.
— Уж не устроила ли ты, голубушка, скандальчика на базаре, слишком усердно торгуясь с какой-нибудь бабенкой? — шутливым тоном, улыбаясь, ввернула Леля, раздраженная вниманием, которое гость уделял Гале.
Но улыбка вышла недобрая, и в голосе задрожала злая нотка.
— Ах, Леля, toujours caustique
[55]! — засмеялась Марья Петровна, в душе довольная выходкой дочери. — Вы знаете, она у нас такая забавная, — уже к гостю обратилась Таларова.
При словах Лели кровь прихлынула к щекам Гали и тотчас же отлила от них, оживленное личико сразу потухло. «Дядя Миша!» — где-то в глубине этого обиженного сердечка раздался призывный тихий вопль.
