Ища выхода кипящей в ней злобе к отсутствующему, Марья Петровна постаралась сорвать ее на Гале:
— Ну, едет себе, и прекрасно: кровать внести, и делу конец, а содом-то весь из-за чего? И молотки, и топоры, и стуки, и невесть что. К чему этот диван сюда перетащили? А качалка? Всегда стояла в столовой, там, значит, и стоять должна. Как ты смеешь сама без спроса распоряжаться?
— Но Михаил Николаевич так любит эту качалку, всегда читает в ней после обеда…
— Мало ли кто что любит. А я вот люблю и требую, чтобы она стояла на месте.
— Но ведь, когда пасхальный стол раздвинут, ее все равно вынести придется, — твердым тоном настаивала Галя.
Но Марья Петровна уже остановила свой придирчивый взор на кукушке.
— Этого еще не хватало! Часы перетаскивать, чтобы их испортить! Я положительно не понимаю, как ты смеешь так самовольничать. Сейчас же возьми и повесь обратно!
— Это невозможно, Марья Петровна, я вырвала оттуда крюк и на него же перевесила часы сюда, — без малейшей робости снова запротестовала девушка.
— Ну, так чтобы завтра утром было сделано! — строго заметила Марья Петровна.
Галя не произнесла ни звука в ответ, но в ее словно застывших черных глазах, в сжатых губах и в крошечной, едва уловимой морщинке, появившейся между темных бровей, во всей полудетской маленькой фигурке девушки для наблюдательного глаза был виден безмолвный, но решительный протест; и внешний вид ее не обманывал.
«Пусть, пусть сердится, пусть говорит: и диван, и качалка, и кукушка — все останется на месте. Раз дядя Миша их любит, они у него и будут» — упорно твердила про себя Галя.
— Однако, что же это я? — спохватилась Таларова, пристально вглядываясь в стрелки злополучных часов с кукушкой. — Уже без десяти десять, а поезд приходит, кажется, в три четверти двенадцатого. Как-никак, нужно же его встретить, милейшего beau-frère’a
[9], а то неловко. Значит, только-только хватит времени напиться чаю, закусить, и опять в дорогу. Как это все неприятно! А я-то мечтала хорошенько отдохнуть. Так идем скорее к столу. Что же, Галя, будет сегодня наконец самовар или нет!
«Дорога», предвкушение которой так раздражало Марью Петровну, была, в сущности, не дорогой, а приятной прогулкой по гладко накатанному широкому шоссе, отделявшему ее имение Васильково всего какими-нибудь тремя верстами от города и лишь двумя с половиной от вокзала. Суть здесь, конечно, была не в продолжительности и трудности пути и даже не в утомлении, на которое она жаловалась, а в том, что совершать этот переезд приходилось ради несимпатичного и нежеланного гостя.
Отношения Таларовой к брату мужа никогда не отличались теплотой и сердечностью. В душе она всегда недолюбливала его. Искренний, порой слишком, по ее мнению, прямой и честный, открыто выражающий свои симпатии и антипатии, ровный в обращении со слабым и сильным, богатым и бедным, он постоянно приводил невестку в негодование своими «бестактностями» и «дикими выходками», как она выражалась. Однако, присутствие старшего Таларова, его нежная, чисто родительская любовь к Мише, ребенком оставшемуся на его попечении, общность интересов, вытекающих из совместной жизни, — все это сглаживало и внешне делало их взаимные отношения вполне корректными. Но со смертью Петра Николаевича, с исчезновением, так сказать, скрепляющего цемента, обоюдная антипатия стала проявляться ярче.
Если Марья Петровна не любила Михаила Таларова за его излишнюю прямоту и откровенность, то он, в свою очередь, не прощал невестке того, что считал чопорностью, сухостью и эгоизмом с ее стороны. Своего племянника, Виктора, теперь уже студента, и старшую его сестру Лелю, характером чрезвычайно напоминавших мать, дядя Миша тоже не жаловал; только самая младшая девочка, белокурая толстушка Надя — живой портрет отца — пользовалась его искренней любовью. Отсюда понятно, почему такие разнородные возгласы и впечатления вызвало известие о его прибытии.
Но был в доме еще человек — не сестра, не племянница и даже вовсе не родственница, — который с лихорадочным нетерпением, с искренней радостью ждал приезда «дяди Миши». Это была Галя.
«Дядя Миша» — с этими двумя короткими словами было связано в воспоминаниях девушки все самое радостное, самое светлое и крупное в ее сереньком детстве.
«Дядя Миша»… Ярким лучом врывался он в ее маленькую жизнь, надолго оставляя позади себя светлый длинный след. Это был ее покровитель, заступник, добрый гений ее детских лет с того самого дня, как она впервые перешагнула порог Васильковского дома.
Давно уже не видела его Галя — почти два года — и именно за это время обрушились на нее все крупные беды. Все это время особенно часто болит и сжимается ее сердце; настойчиво просит оно ласки, тепла, участия, просит заглянуть в его глубину, обогреть и приголубить его. Одинокое юное сердечко!
Мудрено ли, что так чутко прислушивается Галя к малейшему отдаленному стуку, что ежеминутно ее глаза поднимаются к циферблату часов, что уже раз двадцать побывала она на крыльце, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в ночную темноту.
Вот, вот, наконец!.. Стук колес, ближе, ближе… Остановились. Галя уже там, рядом с ней Надя.
— Дядечка, дядя, ты тут? Здравствуй! — звучит веселый голос Нади.
Но Галя молчит. В присутствии Марьи Петровны она не смеет приветствовать дорогого гостя так, как ей того хотелось бы, да и не смогла бы: слишком большое волнение сжимает ей горло.
— Не приехал, — раздается недовольный краткий возглас Таларовой.
«Как? Не приехал? Что ж это?» — думает Галя, и сердце ее сразу падает.
— Ну, значит, завтра! Что ж, подождем, — не унывает Надя.
«Правда, ведь он завтра может приехать», — словно вновь воскресает Галя от этой простой, почему-то самой ей не пришедшей в голову мысли.
«Завтра… Пожалуй, и лучше. По крайней мере, успею все-все приготовить к приезду, все-все припомню и раздобуду», — уже лежа на кровати в своей розовой светелочке, рассуждает девушка.
Темно и поздно, но сон бежит от Гали: милые, далекие картинки встают одна за другой в ее памяти.
Глава II
Картинки прошлого
Не всегда Галя жила в Василькове. Совсем ясно она помнит на краю села обширный деревянный дом с синей вывеской и надписью: «Дубровинское народное училище». Там ее отец, худощавый темно-русый человек, с тихим голосом, впалой грудью и большими блестящими глазами, был учителем. Помнит девушка их две большие, чистые, веселые комнаты с множеством цветочных горшков; вечно хлопочущую, день-деньской работающую мать, смуглую и черноглазую, еще молодую красивую женщину. Благодаря ее проворству, изумительной способности ко всему, уменью и стряпать, и шить, кое в чем помочь мужу в школе, присмотреть за садиком и большим огородом, в доме никогда не чувствовалось недостатка, невзирая на более чем скудное жалованье, получаемое отцом. Женщина умудрялась даже в пределах возможного побаловать и принарядить свою единственную ненаглядную дочурку, Галю, порадовать лакомым блюдом и ее, и слабого здоровьем, вечно кашляющего мужа.
