– Это хорошо, – сказал дед.
– А что хорошо? – спросил Алёша.
– Хорошо, что ты мастера не знаешь, который скамью починил и чужую калитку за свою посчитал… А что касаемо школьной изгороди, – сказал дед, разводя руками, – я слов подобрать не могу… Видно, приходит, Алёша, такое время, когда всё оказывается своё и наше…
Дед опять заглянул внуку в глаза.
За лесом в это время поднялось позднее зимнее солнце. Оно осветило дым далёкого завода. Алёша залюбовался золотистым, окрашенным солнцем дымом. Дед заметил это и снова заговорил:
– А завод-то, Алёша, который дымит, тоже чужим кажется, если глядеть на него не подумавши… А он ведь наш, как и вся наша земля и всё, что на ней есть.
Упрямые дрова
Андрюша Усольцев в детстве много хворал, а к двенадцати годам хвори оставили его, и он стал догонять своих сверстников. Догонять – в росте, в беге, в румянце, в выносливости.
– Всем хорош внук растёт, да характера отцовского не показывает, – сокрушалась Андрюшина бабушка. – Не одними, видно, белыми кудрями в мать пошёл, но и мягким сердцем, уступчивостью.
Для внучки это всё клад, а для внука бабушке хотелось бы погуще тесто, покруче норов. Не зря же прозвали её любимца «маменькин цветочек».
И, оставшись вдвоём с Андрюшей, Варвара Егоровна как бы между прочим принялась рассказывать:
– Отец-то у тебя, Андрей, в двенадцать лет боронил. За что хватался – не отпускался. Ни с пашни, ни с поля боя не бегал. В деда Андриана уродился. Характер – как берёзовый сук. Хоть ты его колуном, хоть ты его клином, а он трещит, не колется. Серьёзные дрова… А в малые годы тоже – чем только не болел. Семьдесят семь хвороб. И золотуха, и краснуха, и ветреница. А потом выровнялся…
Старуха посмотрела на притихшего задумавшегося внука, ободрила его:
– Ну да ты ещё себя покажешь. И белые волосы чернеют. И узкая ладонь может пошире стать… Нынче тише мужают: уроков много задают…
Слушая бабушку, Андрюша чувствовал обиду за свою мать. Он хотя и не был доволен своими узкими ладонями и тонкими пальцами, но не сожалел об этом. Это были мамины руки. А в матери Андрюша любил всё, даже её некрасивую девичью фамилию – Недопёкина.
Мало ли каких обидных фамилий надавали при царях простым людям. Зато имя у матери было самое красивое на всём свете – Евгения. И отчество тоже поискать – Ильинична. А своими тонкими пальцами мать успевала подоить трёх коров, пока другие доили двух. Не такая уж она «недопёкина», как виделось бабушке.
«Нет, бабушка, – думал Андрей, – ты зря маму меньше отца любишь».
Три дня назад, уезжая в районную больницу, мать долго нацеловывала Андрюшу и наказывала быть ласковее с бабушкой. Андрюша и не был с ней груб. Только он тосковал без матери, потому что они никогда не разлучались. А тут сразу две разлуки. Вторая – с отцом. Отцу уже который год мешали осколки. А теперь он избавился от них. Выздоравливал. За ним-то и поехала Андрюшина мать. Но из больницы выписывают не по желанию больного, а когда можно. Вот они и задержались, а наколотые дрова кончились. Пять поленьев на две печки осталось.
Варвара Егоровна была в таких годах, когда колоть дрова было ей затруднительно, да и не к лицу. Не женское дело. И она сказала:
– Андрюша, сбегал бы ты к Недопёкиным, позвал бы дядю Тихона. Пусть наколет нам дров, чтобы топить не оглядываться. На улице вон что мороз выделывает. А отец вернётся – хорошо топить надо.
– Сейчас, бабушка. – И, накинув шубейку, Андрюша убежал.
На улице вечерело. Старуха задремала на лежанке. А когда проснулась, за окном было уже темно. «Не иначе час проспала», – подумала Варвара Егоровна и вспомнила о дровах.
Ни Андрея, ни дров, ни Тихона.
– Куда мог деться парень?
Услышав за окном глухой стук, откинула шторку. Посмотрела на двор.
На столбе ярко горела электрическая лампочка. В прошлом году пристроили, чтоб не спотыкаться. При таком освещении Варвара Егоровна могла разглядеть не только дровокола, но и сучья на дровах. А дрова, надо сказать, в этом году оказались кручёные, косослойные. Сук на суку, да ещё с вывертом. Это были те самые зловредные дрова, которые легче распилить продольной пилой, нежели расколоть.
Андрюша, сняв полушубок, силился вытащить топор, засаженный в тяжёлый берёзовый кругляш. От мальчика валил пар. И бабушка хотела постучать в окно и позвать внука. Но что-то её остановило. И она стала смотреть на борьбу Андрюши с берёзовым чурбаном.
Как только он ни старался – топор будто вмёрз в дерево. Оставив упрямый кругляш, Андрей пошёл к поленнице и выбрал второй – полегче.
«Соображает», – подумала бабушка.
Внук принялся изо всех сил ударять принесённым кругляшом по обуху засаженного топора. Напрасно. Кругляш только отбивал руки, а топор как был, так и остался.
– Жалко, – сама себе сказала Варвара Егоровна, – не одолеть, пожалуй, ему этого чурбака. Сегодня чурку берёзовую не одолеет, завтра от другого отступится…
Но внук делал всё новые и новые попытки вытащить топор и, когда потерял всякую надежду, решил поднять проклятое полено через себя и ударить обухом о другое полено.
– Надорвётся ещё, – испугалась Варвара Егоровна и снова хотела стукнуть в окно. Но сучковатое полено разлетелось пополам. Да так хорошо разлетелось, что старуха крикнула: – Ага, проклятущее, раскололось!..
Андрюша, не желая, привораживал бабушку к оконному стеклу. Вытерев лоб, плюнув так же, как это делал отец, в руки, мальчик занёс топор над поленом, поставленным стоя. Удар. Топор скользнул в сторону. Полено, покачнувшись, упало.
Андрюша снова поставил полено и снова ударил топором. Полено дало трещину. Бабушке показалось, что она не столько догадывается об этой трещине, сколько различает её.
Полено поднялось над головой… Удар… Удача! Дело пошло на лад. Теперь уже было легче колоть половинки на четвертинки, четвертинки – на осьминки. Теперь можно было отдохнуть. Пробежаться. Сделать два-три вольных движения с вдохом и выдохом, как на зарядке.
Снова проходит час. С различным успехом Андрюша сражается с дровами. Одни разлетаются так звонко, что слышно через двойные рамы. Другие, узловатые, кривослойные поленья, супротивничают, но ни одно из упрямых поленьев Андрюша не вернул в поленницу.
Горшок с молочной лапшой давно вынут из русской печи, давно поставлена на стол тарелка, и перед ней не без умысла положена отцовская ложка.
Наконец открывается дверь. Стужа белым паром дохнула в избу. На пороге краснощёкий дровокол с синей шишкой на лбу. Бабушка не хочет замечать синяка. Она видит только румяные щёки и блеск синих глаз.
Андрюша положил подле печки дрова совершенно так, как это всегда делал его отец. Не броском, а полено за поленом, одно к одному.
