Раздался звонок, и к нам вошел некий джентльмен – впрочем, джентльменского в нем ничего не было.
Средних лет, рыжеватый, плохо одетый, с грубой фигурой и безобразным, отталкивающим лицом, он произвел на меня самое неприятное впечатление.
А Елена Петровна знакомила меня с ним, назвав его мистером Джеджем (Judge), американцем, своим близким пособником, который скоро уедет в Индию, в главную квартиру общества близ Мадраса, в Адиаре, а оттуда вернется в Америку президентствовать над американским теософическим обществом.
Джедж пожал мне руку и скрылся вместе с Могини.
– Однако вы физиономист! – воскликнула Блаватская, с загадочной улыбкой глядя на меня.
– А что?
– Что вы думаете о Джедже?
– Я ничего еще не могу о нем думать, – сказал я, – только, так как я вовсе не желаю скрываться от вас, признаюсь: я не хотел бы остаться в пустынном месте вдвоем с этим человеком!
– Ну вот… и вы правы, вы верно отгадали… только не совсем… Он был величайший негодяй и мошенник, на его душе лежит, быть может, и не одно тяжкое преступление, а вот с тех пор, как он теософ, в нем произошло полное перерождение, теперь это святой человек…
– Отчего же у него такое отталкивающее лицо?
– Очень понятно, ведь вся его жизнь положила на черты его свой отпечаток; лицо есть зеркало души – это ведь не пропись, а истина… и вот ему надо, конечно, немало времени, чтобы стереть со своего лица эту печать проклятья!
«Что ж, ведь, однако, все это так именно и может быть!» – подумал я и внутренне удовлетворился ее объяснением относительно Джеджа.
Она продолжала мне объяснять значение своего общества, и по ее словам оно оказывалось действительно благодетельным и глубоко интересным учреждением. Неисчерпаемые сокровища древних знаний, доселе ревниво хранившиеся мудрецами радж-йогами в тайниках святилищ Индии и совсем неведомые цивилизованному миру, теперь, благодаря ее общению с махатмами и их к ней доверию, открываются для европейцев. Мир должен обновиться истинным знанием сил природы. Эти знания не могут смущать совести христианина, ибо если они и не объясняются христианскими верованиями, то во всяком случае им не противоречат.
– А вы сами остались христианкой? – спросил я.
– Нет, я никогда и не была ею, – ответила Блаватская, – до моего перерождения, до тех пор, пока я не стала совсем, совсем новым существом, я и не думала о какой-либо религии… Затем я должна была торжественно принять буддизм, перешла в него со всякими их обрядами. Я нисколько не скрываю этого и не придаю этому большого значения – все это внешность, в сущности, я такая же буддистка, как и христианка, как и магометанка. Моя религия – истина, ибо нет религии выше истины!
– Так это вы и мне, пожалуй, станете советовать перейти в буддизм… на том основании, что нет религии выше истины? – улыбаясь, перебил я.
– А это вы опять со шпилькой, – улыбнулась и она. – Сделайте милость, колите! Видите, какая я жирная, – не почувствую!.. Не шутите, «надсмешник» вы этакий! Дело не в словах, а опять-таки в истине.
– Слушаю-с!
Я сильно засиделся, а потому стал прощаться.
– Что же, вы вернетесь? Когда?
– Когда прикажете.
– Да я-то прикажу вам хоть каждый день возвращаться… Пользуйтесь, пока я здесь, мне вы никогда не помешаете – коли мне надо будет работать, я так и скажу, не стану церемониться. Приезжайте завтра.
– Завтра нельзя, а послезавтра, если позволите.
– Приезжайте пораньше! – крикнула она мне, когда я был уже в передней и Бабула отворял дверь на лестницу.
Я возвращался домой с довольно смутным впечатлением. Все это было решительно не то, на что я рассчитывал! Однако что же меня не удовлетворило? Реклама «Matin», убогая обстановка Блаватской, полное отсутствие у нее посетителей? Мне, конечно, не могла нравиться эта реклама, напечатанная если не ею самой, то, наверное, стараниями кого-нибудь из ее ближайших друзей и сотрудников и с очевидной целью именно привлечь к ней отсутствующих посетителей, помочь ее известности в Париже. Но, во всяком случае, эта ее неизвестность здесь, ее уединение сами по себе еще ровно ничего не доказывают, а лично мне даже гораздо приятнее и удобнее, что я могу без помехи часто и долго с ней беседовать.
То, что она говорит, интересно; но покуда это только слова и слова. Ее колокольчик? он смахивает на фокус; но я покуда не имею никакого права подозревать ее в таком цинизме и обмане, в таком возмутительном и жестоком издевательстве над душою человека!
А сама она?! Почему эта старая, безобразная на вид женщина так влечет к себе? Как может мириться в ней это своеобразное комичное добродушие и простота с какой-то жуткой тайной, скрывавшейся в ее удивительных глазах?..
Как бы то ни было, хотя и совершенно неудовлетворенный, я чувствовал одно: что меня к ней тянет, что я заинтересован ею и буду с нетерпением ждать часа, когда опять ее увижу.
Дело в том, что мое парижское уединение, хотя и полезное для больных нервов, все же оказывалось, очевидно, «пересолом» – Блаватская явилась пока единственным новым, живым интересом этой однообразной жизни.
III
Через день я, конечно, был у Елены Петровны и, по желанию ее, гораздо раньше, то есть в двенадцатом часу. Опять я застал ее одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидела все в том же черном балахоне, со сверкавшими брильянтами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянс.
– Милости просим, милости просим! – встретила она меня, приподымаясь и протягивая мне руку. – Вот возьмите-ка креслице, да присядьте сюда поближе… А я пасьянчиком балуюсь, как видите; приятное это занятие…
На меня так и пахнуло от этой индийской чудотворицы на этой улице Notre Dame des Champs воздухом старозаветной русской деревни. Эта американская буддистка, бог знает сколько лет не бывавшая в России, всю жизнь промотавшаяся неведомо где и среди неведомо каких людей, была воплощением типа русской разжиревшей в своей усадьбе небогатой барыни-помещицы прежнего времени. Каждое ее движение, все ее ужимки и словечки были полны тем настоящим «русским духом», которого, видно, никакими махатмами не выкуришь оттуда, где он сидит крепко.
Я того и ждал, что отворится дверь и войдет какая-нибудь экономка Матрена Спиридоновна за приказаниями барыни. Но дверь отворилась, и вошел чумазый Бабула в своем тюрбане и с плутовской рожей.
Он молча подал Елене Петровне письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробежала глазами, и по ее лицу я заметил, что она довольна. Даже про пасьянс свой забыла и рассеянно смешала карты.
Она заговорила о своем «всемирном братстве» и пленяла меня рассказами об интереснейших материалах, доступных членам общества, желающим заняться древнейшими литературными памятниками Востока, никогда еще не бывшими на глазах у европейца.
