В знойный августовский день, 24-го по новому стилю, и выехал из Парижа. Чувствуя себя очень дурно, я положил отдохнуть на полпути, в Брюсселе. К тому же я никогда еще не бывал в Бельгии и не видал Брюсселя. Остановился я в Grand Hotel’e, ночью очень плохо спал, утром вышел пройтись по городу и на лестнице столкнулся с г-жой А. К моему изумлению, она встретила меня без кисло-сладкой ужимки и даже весьма приветливо. Нам обоим было скучно, и мы просто обрадовались друг другу. Оказалось, что она в Брюсселе по каким-то своим делам, должна съездить в Кельн, потом еще куда-то.
– А вы зачем здесь?
– Я еду в Эльберфельд к Блаватской – она больна и зовет меня.
– Ну так и я поеду с вами.
– Отлично. Когда же мы едем?
– Завтра в девять часов утра – это самый подходящий поезд, потому что иначе нам придется приехать в Эльберфельд вечером, часам к десяти, не раньше.
Решив это, мы провели весь день вместе, а вечером г-жа А. рассказала мне столь много поразительного, удивительного и таинственного, что я пришел в свою комнату с совершенно затуманенной головою и, хоть и был уже очень поздний час, не мог заснуть. Я хорошо знал, что, несмотря на все усилия вчерашней правоверной науки отрицать сверхчувственное, оно существует и время от времени проявляет себя в людской жизни, но я также очень хорошо знал, что проявления эти редки и что иначе быть не может. А тут вдруг сверхчувственное в самых разнообразных и подчас совершенно нелепых видах буквально затопляет жизнь здоровой, крепкой, энергичной и вдобавок поглощенной материальными делами и заботами особы! Вся ночь прошла почти без сна; в седьмом часу я оделся и велел подать себе чаю. Около восьми подают мне записку г-жи А. Пишет, что и она не спала, так как кругом нее шла какая-то невидимая борьба, что у нее разболелась голова и что ехать нельзя, ибо все ее ключи пропали. Иду к ней. Стоит среди чемоданов и саквояжей. Уверяет меня:
– Все ключи, все до одного пропали, а ночью были тут, на глазах!
– Пошлите за слесарем.
– Уж я послала.
Явился слесарь, отпер чемодан, а в чемодане связка ключей и в связке ключи от этого же чемодана.
– Вот видите, что со мной случается! – торжественно воскликнула г-жа А.
– Вижу.
Так как на девятичасовой поезд мы опоздали, то и согласились сделать прогулку по городу и ехать в час. Но тут я внезапно почувствовал необыкновенную слабость, и меня стало клонить ко сну. Я извинился перед г-жой А., пошел к себе и бросился на кровать. Однако я не заснул, а лежал с закрытыми глазами – и вот передо мной один за другим стали проходить совершенно ясно и отчетливо разные неизвестные мне пейзажи. Это было для меня так ново и красиво, что я лежал не шевелясь, боясь нарушить и уничтожить очарование. Наконец понемногу все затуманилось, слилось – и я уж ничего не видел.
Я открыл глаза. Моей сонливости и слабости как не бывало. Я вернулся к г-же А. и не мог удержаться, чтобы не рассказать ей бывшего со мною, причем очень подробно, со всеми особенностями описал виденные мною пейзажи.
Мы сидели в купе мчавшего нас поезда и беседовали. Вдруг г-жа А., взглянув в окно, крикнула:
– Смотрите! Один из ваших пейзажей!
Мне стало даже жутко. Сомнений не могло быть, как не было для меня сомнения и в том, что я никогда не ездил по этой дороге, не бывал в этой стране. Пока не стемнело, я снова, в действительности, переглядел все то, что видел утром, лежа на кровати с закрытыми глазами.
Приехали мы в Эльберфельд, остановились в гостинице «Victoria» и, решив, что еще не очень поздно, отправились к Блаватской, в дом коммерсанта Гебгарда, чуть ли не самый лучший дом в Эльберфельде.
X
Мы застали нашу бедную «madame» совсем распухшей от водянки, почти недвижимой в огромном кресле, окруженную Олкоттом, Могини, Китли, двумя англичанками из Лондона, мистрис и мисс Арундэль, американкой Голлуэй и Гебгардом с женою и сыном. Другие Гебгарды, а также «племянники и племянницы», о которых мне писала Блаватская, куда-то уехали из Эльберфельда.
«Madame», увидя нас, обрадовалась чрезвычайно, оживилась, затормошилась на своем кресле и стала «отводить душу» русским языком, к ясно подмеченному мною неудовольствию окружавших.
Мы находились в большой прекрасной гостиной. Арка разделяла эту комнату на две части, тяжелые драпировки были спущены, и что находилось там, в другой половине гостиной, я не знал. Когда мы достаточно наговорились, Елена Петровна позвала Рудольфа Гебарда, молодого человека с весьма хорошими манерами, шепнула ему что-то и он исчез.
– Я сейчас сделаю вам сюрприз! – сказала она.
Я скоро понял, что сюрприз этот относится к скрытой за драпировкой половине гостиной, так как там началась какая-то возня.
Вдруг занавеси отдернулись, и, освещенные ярким голубоватым светом, сконцентрированным и усиленным дефлекторами, перед нами выросли две поразительные фигуры. В первое мгновение мне представилось, что я вижу живых людей – так ловко было все придумано. Но это оказались два больших задрапированных портрета махатм Мориа и Кут-Хуми, написанных масляными красками художником Шмихеном, родственником Гебгардов.
Потом, хорошо разглядев эти портреты, я нашел в них много недостатков в художественном отношении; но живость их была значительна, и глаза двух таинственных незнакомцев глядели прямо на зрителя, губы чуть что не шевелились.
Художник, конечно, никогда не видал оригиналов этих «портретов». Блаватская и Олкотт уверяли всех, что он писал по вдохновению, что его кистью водили они сами и что «сходство поразительно». Как бы то ни было, Шмихен изобразил двух молодых красавцев. Махатма Кут-Хуми, одетый во что-то грациозное, отороченное мехом, имел лицо нежное, почти женственное и глядел ласково прелестными светлыми глазами.
Но стоило взглянуть на «хозяина» – и Кут-Хуми со всей своей нежной красотой сразу забывался. Огненные черные глаза великолепного Мории строго и глубоко впивались в нас, и от них нельзя было оторваться. «Хозяин», как и на миниатюрном портрете в медальоне Блаватской, оказывался украшенным белым тюрбаном и в белой одежде. Вся сила рефлекторов была устремлена на это мрачно-прекрасное лицо, и белизна тюрбана и одежды довершала яркость и живость впечатления.
Блаватская потребовала для своего «хозяина» еще больше свету, Рудольф Гебгард и Китли переместили рефлекторы, поправили драпировку портрета, отставили в сторону Кут-Хуми – эффект вышел поразительный. Надо было просто напоминать себе, что это не живой человек. Я не мог оторвать от него глаз.
Больше часу продержали меня Олкотт и Блаватская перед этим портретом. Наконец у меня заболела голова от чрезмерно яркого света, и вообще я почувствовал сильную усталость: путешествие, две ночи, проведенные почти без сна, – все это действовало. Я сказал г-же А., что не в силах дольше оставаться и что вообще нам пора вернуться в нашу «Victoria» и скорее лечь спать. Она сама жаловалась на сильную усталость. Блаватская нас отпустила, взяв слово, что мы вернемся как можно раньше утром.
