Рисунок 20-летней Елены. 1851 г.
Так как г-жа Y. с моих же слов отлично знала, что все «документы» находятся в Париже у m-me де Морсье, а она туда ехала, то мне нечего было посылать ей копию. Так как в ее «запугивании» все было ложь, к тому же давно уже пережеванная, то я имел право не ответить на ее письмо. Я очень живо представлял себе, как кипятится «madame» и прибегает к своему любимому, уже известному читателям приему – стращать судебным процессом, начинаемым с помощью богатых и влиятельных друзей.
Ее друзья, то есть люди, так или иначе скомпрометированные в разных теософских пакостях и обманах, конечно, могли очень желать посрамить своих обличителей. Ради этого они, вероятно, решились бы пожертвовать и немалые деньги. Они даже уже и тратились, как легко сообразит читатель. Но все же и Лондонское общество для психических исследований, и я, и m-me де Морсье могли быть спокойны: привлекать всех нас, обличителей, к суду не было никакой возможности, не топя этим окончательно Блаватскую и ее общество. Теософы могли вредить нам только тайными, подпольными средствами, клеветою, не имеющей ничего общего с махатмами и феноменами. Что же касается фразы о «письмах из Парижа, убеждающих в том, что парижане (!!) только и ждут» и т. д., – это был грех очень даже смешной фантазии, который взяла себе на душу г-жа Y., ибо таких писем, за исключением герцогини Помар и большого фанатика Драмара, писать было тогда решительно некому.
Да, я представлял себе ясно эльберфельдское времяпровождение, все faits et gestes Гебгардов, Блаватской и их гостей; но все же мое ясновидение оказалось весьма несовершенным. Там происходили вещи более интересные, «оккультным» центром которых оказывалась моя злосчастная персона.
Елена Петровна уверила Гебгарда, что теперь, ввиду моего окончательного отъезда в Россию из Парижа (о чем она узнала от г-жи Y.), настало самое удобное время отвратить от меня m-me де Морсье и таким образом вернуть эту крайне полезную, необходимую для теософского дела женщину и ее многочисленных друзей на путь истины.
Герцогиня Помар и Драмар писали из Парижа, что отступничество m-me де Морсье, пользующейся большим влиянием, все испортило, что в этом отступничестве ее виновен исключительно я, что, если она отвернется от меня, ее легко будет заполучить в общество снова, за нею вернутся остальные, и, таким образом, засохшая парижская теософическая «ветвь» возродится к жизни, станет быстро развиваться, а я буду уничтожен, совсем стерт с лица земли.
Гебгард, настроенный «madame», написал 15 мая 1886 года обстоятельное послание m-me де Морсье. Он объяснял ей, почему в Париже после чтения у нее моих документов он исчез и с тех пор не подавал о себе вести. Все это случилось вследствие его семейных несчастий, которыми он был поглощен, а вовсе не потому, что он признал Блаватскую виновной. Затем он уверял, что мой перевод неверен и что Блаватская громогласно утверждает это. Далее он, будто мимоходом и очень неловко, чернил меня, касаясь, со слов Блаватской, моей личной жизни и до полной неузнаваемости извращая факты, а также весьма прозрачно намекал, что я про нее, m-me де Морсье, моего искреннего и мною уважаемого друга, рассказывал самые неподобающие вещи, такие вещи, сплетническое распространение которых не может простить ни одна порядочная женщина.
Так как m-me де Морсье знала, что в переводах моих, проверенных ее старым другом Бэссаком, нет ошибок и что они сделаны с действительных, а не подложных оригиналов, так как клевета относительно фактов моей частной жизни была у нее перед глазами и так как никто и никак не мог уверить ее, что я способен рассказывать о ней неподобающие вещи, – это милое письмо не произвело никакого действия.
Вот тогда-то и была вызвана в Эльберфельд г-жа Y. для подкрепления артиллерии. Побеседовав с нею и выслушав ее показания (показания моего друга, преданного правде и мне), Гебгард снова писал m-me де Морсье, извещая ее о приезде в Эльберфельд самой достоверной свидетельницы и моего близкого друга, стремящегося только защищать меня:
«…Что касается так называемой “исповеди” г-жи Б., г. Сол. показал г-же Y. и оригинал, и перевод эксперта. Г-жа Y. тотчас же указала С., что эксперт неправильно перевел один оборот фразы, действительно поддающейся для придачи ей иного смысла в глазах человека, не знающего ее важности. Г-жа Y. пришла в немалое негодование, видя, что г-н С. придает так мало значения этой ошибке, которую он сам должен был бы заметить… На просьбу г-жи Y. позволить ей снять копию г-н С. наотрез отказал, напыщенно говоря, что он считает себя защитником христианства против теософии и т. д.».
Итак, я показал г-же Y., поехавшей в Эльберфельд, для того чтобы защищать правду, «перевод», которого у меня с собой не было, показал его для сличения тут же с оригиналом, зная, что в этом переводе сделано мною, конечно, с определенной низкой целью искажение смысла!
Это лишь малый образчик той лжи, которую свидетельствовала относительно меня г-жа Y. своему гостеприимному хозяину Гебгарду, как значится в его собственноручных письмах, переданных мне m-me де Морсье. Г-жа Y. послушно повторяла все, что приказывала ей говорить Блаватская, а Гебгард, наэлектризованный ими, терял всякое соображение и верил или делал вид, что верит всему безусловно.
Наконец они решили, что самое лучшее – выдать меня за… сумасшедшего! Гебгард писал:
«…С., быть может, не настолько сумасшедший, чтоб были вынуждены запереть его в специальное заведение для больных мозговыми болезнями, но он от этого не менее опасен. Если бы г-жа Y. и ее дочь не защищали постоянно г. С. против г-жи Блаватской, с убеждением говоря, что это человек избранной натуры (?), но, к несчастию, очень легко возбуждающийся и, очевидно, неответственный за свои действия и слова, я был бы склонен думать, что г-жа Y. старается найти уловку в интересах г-жи Блаватской. Но сомнение больше не позволительно… Мы с вами были одурачены человеком, не находящимся в своем нормальном состоянии и которого следует скорее сожалеть, чем обвинять».
А потому… а потому от меня требовалось – и m-me де Морсье поручалось сообщить мне это, – чтобы я немедленно прислал в Эльберфельд официальное письмо, в котором бы заявил, что все мои разоблачения «madame» – с моей стороны ложь и клевета на нее и что я от всего этого отказываюсь. Если же я не исполню приказания, то сейчас же мне будет устроен так или иначе такой публичный скандал, который погубит меня и мою семью.
В заключение Гебгард советовал m-me де Морсье никому не показывать «документы по делу Блаватской» (le dossier Blavatsky), так как главный ее обвинитель – сумасшедший.
M-me де Морсье отвечала Гебгарду:
«Я должна вам сказать, что вовсе не имею намерения служить посредником между г-жой Б. и г-ном С. Однако на сей раз, как это вы дружески обращаетесь ко мне, позвольте ответить вам в нескольких словах.
Прежде всего, дела теософического общества меня больше не касаются, так как я подала свою отставку. Со вздохом облегчения я отрезала себя от всего этого, благодаря небо. Что же касается новых доказательств в настоящем деле, которые вы приводите, подумав немного, вы поймете, что они не имеют для меня никакой цены. Г. С. – наш друг, он жил в течение месяцев в ближайших отношениях с нашим семейством, и мы, следовательно, имеем некоторые права для притязания знать его очень хорошо. Г-жа Y. и ее дочь (хоть я и видала первую из них несколько дней в Париже) совершенные для меня незнакомки, и их слова не могут иметь значения перед словами г. С. Когда г. С. скажет или напишет мне то, что он, как вы предполагаете, говорил г-же Y., тогда мы посмотрим; но я очень спокойна на этот счет. Г. С. подтвердит все, что он написал и подписал своим именем в Париже. Он только прибавит (и вот этот-то пункт и может объяснить всю поднявшуюся болтовню), что он вовсе не имел намерения обвинять г-жу Блав. по поводу ее частной жизни, которая нас никоим образом не касается; но что он обвиняет ее во всех обманах, произведенных ею для основания теософического общества. Это же самое говорила вам и я в моей гостиной.
