Что же касается вашего второго предположения относительно невменяемости г. С., – оно заставляет меня улыбаться, особенно когда я подумаю, что этот аргумент, конечно, исходит от г-жи Блав. Уверяю вас, что, если бы переписка г. С. и г-жи Б. была представлена на заключение докторов-специалистов по душевным болезням, они не затруднились бы решить, кто из двух в здравом рассудке. Об этом я имею свидетельство доктора Шарля Ришэ. Но позвольте мне указать на противоречие, относящееся к вам. Вы мне советуете никому не показывать “дело Блаватской” – и я сама так же думаю, имея одно только желание, чтоб это дело было погребено как можно скорее. А с другой стороны, вы говорите, что, если г. С. не покорится требованиям г-жи Б. (ибо я не хочу предполагать, чтобы такие требования исходили от вас), вы ей посоветуете против него действовать. Таким образом, вы сами сделаете гласным это дело. Я ни на одно мгновение не сомневаюсь в том, что г. С. ответит только глубочайшим презрением на предложения г-жи Б. Разве честный человек может иметь два противуположных одно другому слова? Если бы г-жа Б. внимательно прочла письма к ней г. С., она бы увидала, что он готов на все… Наконец, чего же она хочет? Гласности? Ах, милостивый государь, каким же это образом люди, любящие теософию, могут толкать г-жу Б. на этот путь? Ну да если это должно случиться, оно и будет, и каждый пойдет в битву, сильный собственным оружием. Вот 6 месяцев, как я отвечаю презрительным молчанием на все глупые сплетни, ходящие относительно меня и моих друзей; но в тот день, когда клевета зайдет слишком далеко и станет публичной, увидят, боюсь ли я! Поверьте, что в этот день как в печати, так и не в печати поверят не разъяснениям г-жи Y., а переводу присяжного эксперта. Да и, наконец, если бы даже возбудился спор относительно одной фразы – содержание всех писем г-жи Б. окажется достаточным для того, чтобы обвинить ее в глазах общественного мнения. Тогда обнаружатся не только инциденты Б.-С. или Л.-М. Отовсюду выплывут новые вещи, которые, если даже все и не выяснится окончательно, загрязнят теософическое общество и забрызгают грязью его членов, ибо никто не поверит, чтобы такое количество разумных людей были только одураченные. Таково, говорю вам, будет суждение света, и можно сколько угодно иметь за себя свою совесть – а все же неприятно быть подозреваемым…»
Казалось бы, на такое письмо уже нечего ответить, да оно и написано было в тоне, не требовавшем ответа. Но Е. П. Блаватская все же не могла успокоиться, и послушный Гебгард опять сел за свое бюро и писал. При этом он чувствовал себя обиженным, проигравшим партию, волновался, хотел язвить и говорить колкости, а потому ему можно извинить как значительную глупость его письма, так и ошибки во французском языке.
«Отвечаю на письмо ваше, чтобы указать на одну вашу ошибку… дело касается мнимого противоречия, в котором вы меня упрекаете. Конечно, вы были бы правы, если бы, как вы говорите, мое письмо было вдохновлено г-жой Блаватской. Разумеется, она просила меня сообщить вам то, что рассказала нам г-жа Y. Но я утверждаю, что мысль, заставившая меня так много написать вам, исходит от меня одного. Прося же вас не продолжать показывать “дело Блаватской”, я имел в виду только ваши интересы. Видит бог, что я не желаю гласности этого дела… но если инцидент Б.-С. будет иметь последствия, я не сомневаюсь, что клеветы на г-жу Б. окажутся для вас источником больших неприятностей. Недостаточно будет сказать, что вы не имели намерения обвинять г-жу Б. и т. д. – факт, что вы повторяли клеветы С., достаточен в глазах закона. Прощу вас видеть в моих словах только доброе и искреннее желание служить вам. Я считал своим долгом предупредить вас – вы же свободны поступать как вам угодно. Тот же долг заставляет меня указать, что, по-моему, вы напрасно так пренебрежительно относитесь к г-же Y. и ее дочери или, вернее, к их правдивости. Вы знали г. С. 3 или 4 месяца, а эти дамы его ближайшие друзья в течение годов. Очень жаль, что я не доктор, как ваш друг г. Ришэ: физиологическое (?) исследование характера г. С. было бы чрезвычайно интересно. Этот человек, должно быть, обладает редкой властью над умом женщин, которые его часто видают, но если когда-нибудь, как я надеюсь, у вас откроются глаза, тогда вы убедитесь, где именно были ваши истинные друзья. Я буду продолжать сообщать вам обо всем, пока вы формально не освободите меня от того, что я считаю своей ответственностью».
Само собою разумеется, что на эти вздоры Гебгард не получил от m-me де Морсье никакого ответа. Он не мог также исполнить своего намерения, то есть сообщать ей о дальнейшем ходе дела, так как ровно никакого «хода дела» не было. Елена Петровна и Ко убедились, что игра их проиграна, что m-me де Морсье непоколебима, что запугать ни меня, ни ее не удалось. Через несколько месяцев я узнал, что этот самый Гебгард разочаровался в Е. П. Блаватской. По крайней мере, вот что он писал m-me де Морсье по поводу какой-то диффамации, пущенной в печати Еленой Петровной: «Единственная вещь, меня удивляющая, это каким образом, зная так близко татарский или калмыцкий характер Е. П. Б., вы можете еще изумляться чему бы то ни было, написанному ею». Он доказывает, что не стоит по этому поводу «Нечего возмущаться диффамациям, не стоящим чести ответа». Далее он говорит: «Je blame fortement la manierepeu comme ilfaut de H. P. B.» – и опять повторяет, что «ложное обвинение» со стороны Н. Р. В. не стоит никакого внимания. Ну как же не полное разочарование! – особенно если вспомнить, что еще столь недавно этот Гебгард служил Блаватской не только своим пером и советами, но и своими денежными средствами. Подлинники его курьезных писем, из которых я делаю выписки, переданы m-me де Морсье в мое полное распоряжение.
Это было последнее сведение, полученное мною о Блаватской. Я жил в Петербурге и с тех пор только случайно слыхал что-либо о теософическом обществе. С г-жой Y. после ее эльберфельдских «битв за правду и за меня» я, конечно, прекратил всякие сношения.
Время от времени мне приходилось обнаруживать следы «тайного теософского мщения», меня не оставлявшего в покое. Я натыкался на удивительные клеветы и сплетни – и за ними в конце концов почти всегда оказывался хвост или г-жи X., или г-жи Y., или кого-нибудь из друзей Блаватской. Каковы действительные размеры вреда, принесенного мне этим мщением, я не знаю…<…>
XXI
Портрет Е. П. Блаватской с помощью ее самой и близких ей лиц мною набросан. Мне пришлось волей-неволей останавливаться на самых отталкивающих чертах ее, раскрыть многие нравственные язвы этой феноменальной женщины. Если бы я вздумал проследить час за часом все мое знакомство с нею, передать все ее слова и действия, все мелкие, хотя всегда более или менее характерные факты, которых я был свидетелем, мне надо было бы написать огромную книгу. Я должен был ограничиваться вещами, так или иначе выдающимися.
Теперь я мысленно перебираю все, во всех мельчайших подробностях, с целью найти хоть что-нибудь, оправдывающее чудодейственные рассказы о ней ее поклонников и приспешников, хоть что-нибудь такое, что осталось бы для меня в конце концов доказательством ее действительных высших знаний – в смысле феноменов. И ровно ничего такого я не нахожу. А между тем ведь она так хотела удивить меня хоть чем-нибудь! Это было в ее прямом расчете.
