Однако она не только негативно протестует против навязанного ей положения, но и пытается компенсировать его недостатки. Будущее пугает ее, настоящее не удовлетворяет; она не решается стать женщиной; она злится, что все еще остается ребенком; она уже рассталась с прошлым, но еще не вступила в новую жизнь. У нее есть занятия, но она ничего не делает, а поскольку ничего не делает, то ничего не имеет, она – ничто. Эту пустоту она старается заполнить притворством и мистификациями. Ее часто упрекают в том, что она скрытна, лжива и любит придумывать «истории». Но дело в том, что она обречена на секреты и ложь. В шестнадцать лет женщина уже подверглась тяжелым испытаниям: пубертат, месячные, пробуждение сексуальности, первые любовные волнения, первый любовный жар, страхи, отвращение, предосудительные опыты – все это она скрыла в своем сердце; она научилась тщательно хранить свои секреты. Уже одна необходимость прятать свои гигиенические салфетки, скрывать месячные подталкивает ее ко лжи. В повести «Тщета земная» К. Э. Портер рассказывает, как на рубеже XIX – ХХ веков в Америке молодые южанки доводили себя до болезни, глотая смесь соли с лимоном, если в день бала у них были месячные; они хотели их остановить из боязни, что молодые люди догадаются об их состоянии по кругам под глазами, возможно, по запаху или прикоснувшись к их рукам, и эта мысль приводила их в смятение. Трудно изображать из себя кумира, фею, далекую принцессу, когда чувствуешь между ног окровавленную салфетку – и, шире, когда знаешь, что над тобой изначально тяготеет проклятие телесности. Стыдливость, то есть стихийный отказ представать в чужих глазах плотью, граничит с лицемерием. А главная ложь, на которую обрекают девушку-подростка, заключается в том, что ей нужно изображать из себя объект, причем объект драгоценный, тогда как сама она ощущает себя как неустойчивое, несложившееся существование и знает свои изъяны. Макияж, накладные букли, корсет, увеличивающий грудь бюстгальтер – все это обман; само лицо превращается в маску: ему искусно придают непосредственное выражение, придают ему черты изумленной пассивности; нет ничего более удивительного, чем неожиданно увидеть свое, так хорошо знакомое лицо при исполнении женских функций; ее трансценденция отвергает себя и подражает имманентности; ее взгляд не видит, а отражает; тело уже не живет, а ждет; все ее жесты и улыбки превращаются в зов; обезоруженная, на все готовая девушка становится цветком, который можно подарить, фруктом, который можно сорвать. На всю эту ложь ее толкает мужчина, желающий быть обманутым; позже эта ложь начинает вызывать у него раздражение, и он обвиняет женщину. Однако бесхитростная девочка не вызывает в нем ничего, кроме равнодушия и даже враждебности. Его соблазняет лишь та, что расставляет ему ловушки. Будучи жертвой, она в то же время подстерегает добычу, для успеха своего предприятия она использует собственную пассивность, превращает свою слабость в силу. Поскольку ей не дозволено открыто идти в атаку, остается лишь прибегать к уловкам и расчету. Для того чтобы достичь своей цели, она должна делать вид, что ею легко овладеть. Поэтому позже ее будут упрекать в коварстве и предательстве. Эти упреки не лишены основания. Но верно и то, что она вынуждена разыгрывать перед мужчиной мнимую покорность, потому что он стремится к господству. И можно ли требовать от нее, чтобы она подавила в себе жизненно важные стремления? Изначально в ее уступчивости не могло быть ничего, кроме извращенности. Впрочем, женщина прибегает к хитрости не только в силу своей природной предрасположенности к ней. Оттого что для нее закрыты все дороги, оттого что она не может делать, а вынуждена лишь быть, над ней тяготеет проклятие. В детстве она разыгрывала танцовщицу или святую; став старше, она играет самое себя; так что же такое истина? В замкнутом пространстве, где она живет, это слово лишено смысла. Истина – это реальность без покровов, а покровы с нее можно сорвать, лишь действуя; но она не действует. Романы, которые она сочиняет о себе и для себя – но часто и для других, – по ее мнению, лучше передают ее возможности, чем скучные отчеты о ее повседневной жизни. Она не может оценить себя и свои способности и утешается комедиями; она переносится в некоего персонажа и стремится придать ему значительности, пытается выделиться экстравагантными поступками, потому что ей не дозволено выразить свою индивидуальность в конкретной деятельности. Она знает, что в этом мире, где правят мужчины, она не несет никакой ответственности и не играет никакой роли; именно потому, что у нее нет никакой серьезной деятельности, она выдумывает всякие «истории». Электра у Жироду создает всем одни затруднения, потому что не ей, а Оресту суждено взять в руки настоящий меч и совершить настоящее убийство. Девушка, как и девочка, растрачивает себя на слезы и гнев, доводит себя до болезни, впадает в истерику, чтобы привлечь внимание и быть кем-то значительным. Чтобы стать значительной, она вмешивается в жизнь других, не пренебрегая никаким оружием: выдает секреты или придумывает их, предает, клевещет; чтобы чувствовать себя живой, ей нужна атмосфера трагедии, ибо в своей реальной жизни она не видит опоры. По той же причине она бывает капризной; наши фантазмы, образы, которые мы лелеем, противоречивы; только действие связует воедино изменчивое время. У девушки нет истинной воли, она обладает только желаниями, которые часто меняются и никак не связаны между собой. Такая непоследовательность может иногда становиться опасной, оттого что девушка в каждый отдельный момент предается желанию хоть и мысленно, но вся целиком. Она переносит его в план непримиримого требования, она стремится к окончательному и абсолютному: она не может располагать своим будущим, а потому хочет достигнуть вечного. «Я никогда не отступлю. Я всегда буду желать всего. Мне необходимо возвести свою жизнь на недосягаемую высоту, для того чтобы согласиться ее прожить», – пишет Мари Ленерю. Эти слова перекликаются со словами Антигоны у Ануя: «Я хочу всего и сразу». Такой детский максимализм присущ лишь индивиду, который проживает судьбу в мечтах: греза не знает ни времени, ни препятствий, ей нужно дойти до предела, чтобы компенсировать отрыв от реальности; всякому, кто имеет реальные проекты, ведома конечность, которая является залогом его конкретной власти. Девушка хочет получить все, потому что от нее не зависит ничего. Отсюда – ее облик «несносного ребенка» в глазах взрослых, и особенно мужчины. Она не признает ограничений, которые накладывает на индивида его вступление в реальный мир; она держит пари, что одолеет их. Так Хильда
[325] ждет, что Сольнес подарит ей королевство: поскольку не ей его завоевывать, она хочет, чтобы оно было бескрайним; она требует, чтобы он построил самую высокую башню на земле и чтобы он «поднялся на ту высоту, какую сам же воздвиг»
[326]: он не решается подняться, боится, что у него закружится голова; она же, глядя на него с земли, не желает считаться со случайностью и человеческой слабостью, не допускает, что реальность ставит предел ее мечтам о величии. Взрослые всегда кажутся мелочными и слишком осторожными той, что не отступает ни перед каким риском, потому что ей нечем рисковать; позволяя себе в мечтах самые невероятные по смелости поступки, она подстрекает их сравняться с нею на деле. Не имея случая испытать себя, она украшает себя самыми удивительными добродетелями и не боится разоблачения.
