А я уже тогда так любила зарю, что моя мать не могла не вознаградить меня. Я просила ее будить меня в половине четвертого и с корзинкой в каждой руке брела огородным царством к узкой сухой излучине реки, где росли земляника, смородина белая и смородина черная с бородатыми ягодами.
В этот час все еще спало в первозданной синеве, сырой и смутной, и, когда я спускалась по песчаному склону, туман тяжело обволакивал сначала щиколотки, потом всю мою ладную фигурку, добирался до губ, ушей и, наконец, попадал в самую чувствительную часть моего лица – ноздри… И уже на этом пути, в этот ранний час, ко мне смутно приходило чувство моей человеческой ценности, и я преисполнялась благодарностью, восхищением и невыразимым чувством единения с первым пробежавшим дыханием ветерка, первым щебетом птицы, с молодым еще солнцем, чей белок уже вытекал из пробитой скорлупы… Я возвращалась с колокольным звоном, звавшим к утренней мессе. Но прежде наедалась досыта ягод и, описав в рощице круг, подобно охотничьей собаке, напивалась допьяна из двух затерянных источников, которые я боготворила оба
[327].
В «Доме в лесу Дормер» Мэри Уэбб также описывает ту пылкую радость, какую испытывает девушка, любуясь хорошо знакомым пейзажем:
Когда атмосфера в доме накалялась, нервы у Амбры напрягались до предела. Тогда она уходила в горы, поросшие лесом. Ей казалось, что в отличие от обитателей Дормера, которые жили под гнетом закона, лес живет только движением. Оттого что великолепие природы придавало ей силы, у нее выработалось своеобразное восприятие красоты. Ей казалось, что она видит связи между предметами; природа перестала для нее быть случайным сочетанием мелких деталей и превратилась в гармоничную, строгую и величественную поэму. Это было царство прекрасного, здесь сверкал какой-то свет, не исходивший ни от цветов, ни от звезд… Казалось, что по всему лесу пробегала легкая, таинственная и волнующая дрожь, похожая на блики света… Прогулки Амбры в этом мире зелени были своеобразным религиозным ритуалом. Однажды тихим утром она пришла в Птичий сад. Она часто приходила сюда на восходе дня с его мелочными, раздражающими заботами… Беспорядочное порхание и гомон птиц приносили ей какое-то утешение… Наконец она дошла до Верхнего леса, и красота обступила ее со всех сторон. Для нее в этих свиданиях с природой было что-то напоминавшее противоборство, она слышала собственный гневный голос, который говорил: «Я не отпущу тебя, пока не получу твоего благословения…» Она стояла, опершись на дикую яблоню, и неожиданно внутренним слухом услышала, как быстро и мощно поднимается по дереву сок. На мгновение ей показалось, что он шумит, как прибой. Цветущая верхушка дерева закачалась от ветра, и Амбра, очнувшись от грез, вновь услышала шум вокруг себя, таинственные речи ветвей… У каждого лепестка, у каждого листочка была своя мелодия, свидетельствующая о том, из какой глубины он появился на свет. Ей казалось, что в нежных и хрупких шариках цветов таились грозные отзвуки мира… С вершины холма прилетел и зашелестел в ветвях душистый ветерок. Предметы, обладающие формой и сведущие о ее смертности, затрепетали, ощутив дыхание этого непередаваемого, не имеющего формы явления. Этот ветерок превращал лес из простой группы деревьев в нечто целое и изумительное, напоминающее созвездие… Он в своем непрерывном и неподвижном существовании не принадлежал никому, кроме самого себя. Именно это и привлекало Амбру в этих местах, населенных духами природы, и от любопытства у нее прерывалось дыхание. Именно из-за этого она и застыла сейчас в каком-то странном экстазе…
Такие не похожие друг на друга женщины, как Эмили Бронте и Анна де Ноай, переживали в юности, да и не только в юности, подобные порывы.
Приведенные отрывки хорошо показывают, какую опору находит девушка в полях и лесах. В родительском доме царят мать, законы, обычаи, привычки, и она хочет вырваться из прошлого; ей хочется самой стать независимым субъектом; но в обществе она получает права взрослой, лишь став женщиной, за свободу она должна заплатить самоотречением; а среди растений и животных она остается человеком; она избавлена и от семьи, и от мужчин, она – субъект, свобода. В таинственности лесов она видит отражение своей одинокой души, а в широких просторах равнин – явленный образ своей трансценденции: она сама – бескрайняя песчаная равнина, взметнувшаяся к небу вершина. Видя уходящие в неизвестность дороги, она верит, что ничто не помешает ей пойти по ним и когда-нибудь она по ним пойдет. С вершины холма она обозревает все дарованные ей, лежащие у ее ног богатства мира; любуясь струящейся водой или переливающимся светом, она предчувствует еще неведомые ей радости, огорчения, восторги; в ряби на озере, в солнечных бликах она смутно видит залог собственных будущих переживаний. Запахи и краски говорят на таинственном языке, но одно слово звучит в нем с победной ясностью, это слово – «жизнь». Существование уже не какой-то абстрактный удел, вехи которой отмечены записями в мэрии, существование – это будущее и великолепие плоти. Девушка перестает ощущать свое тело как постыдный изъян, а в своих желаниях, которые материнский взгляд заставляет загонять далеко вглубь, она все больше узнает те соки, что поднимаются по стволам деревьев. Она больше не чувствует себя проклятой и открыто заявляет о своем родстве с листвой и цветами; сминая головку цветка, она осознает, что однажды в ее руке будет трепетать живая добыча. Плоть больше не воспринимается как грязь; это красота и радость. Растворившись в небе, слившись с равниной, девушка превращается в чуть заметное дуновение, оживляющее и воспламеняющее мир, в веточку вереска; она – и индивид, укорененный в земле, и бесконечное сознание, она – и дух, и жизнь; она так же торжествующе вездесуща, как сама земля.
Иногда девушка ищет по ту сторону Природы более отдаленную и более ослепительную реальность; она готова раствориться в мистическом экстазе. Во времена, когда религия играла важную роль в жизни общества, многие девушки спасались от душевной пустоты обращением к Богу; на Екатерину Сиенскую и Терезу Авильскую
[328] очень рано снизошло Божественное откровение. Жанна д’Арк была юной девушкой. В другие времена высшей целью возвышенных порывов становится благо человечества; тогда мистическое воодушевление воплощается в конкретные проекты, но огонь, который пылает всю жизнь в душах таких женщин, как г-жа Ролан или Роза Люксембург, загорается также и из-за тяги юного существа к абсолюту. В покорности, самоотречении, в самом глубоком отказе от своей индивидуальности девушка может черпать величайшую отвагу. Иногда это приводит ее к поэзии, но может привести и к героизму. Один из способов, с помощью которого женщина может преодолеть свое униженное положение в обществе, заключается в том, чтобы раздвинуть его горизонты.
Богатство и сила натуры, благоприятные обстоятельства иногда позволяют женщинам сохранить, став взрослыми, страстные замыслы, родившиеся в юности. Но это бывает очень редко. Не случайно героини Джордж Элиот и Маргарет Кеннеди – Мэгги Тулливер и Тесса – умирают молодыми. Сестры Бронте также прожили горькую жизнь. Девушка патетична, потому что восстает против мира, несмотря на свою слабость и одиночество; но мир слишком могуществен, и если она упорствует в его отрицании, то неизбежно ломает свою судьбу. Белль ван Зёйлен, поражавшая всю Европу язвительной силой и оригинальностью ума, внушала страх всем своим возлюбленным: из-за ее категорического нежелания считаться с обстоятельствами она долгие годы не могла выйти замуж и тяготилась этим; ведь, по ее мнению, выражение «мученица и девственница» – это плеоназм. Но такое упорство встречается редко. Большинство девушек понимают, что вступили в неравный бой, и в конце концов уступают. «Все вы умираете в пятнадцать лет», – пишет Дидро Софи Воллан. Когда же, как это бывает чаще всего, бой – это лишь символический мятеж, поражение неминуемо. Требовательная в воображении, полная надежд, но пассивная девушка вызывает у взрослых снисходительную улыбку, они знают, что она смирится со своим уделом. Действительно, непослушная и странная девочка по прошествии двух лет становится рассудительной, забывает о своем протесте против уготованной ей женской участи. Именно такую судьбу предсказывает Колетт своей Винке, то же происходит с героинями ранних романов Мориака. Кризис отрочества – это нечто вроде «работы», напоминающей ту, которую доктор Лагаш называет «работой скорби». Девушка постепенно хоронит свое детство, хоронит независимого и властного индивида, каким когда-то была, и покорно вступает во взрослую жизнь.
